Артемий Троицкий Субкультура
Фото: Белое яблоко
Фото: Белое яблоко
Новая книга знаменитого журналиста, музыкального просветителя и общественного деятеля Артемия Троицкого посвящена истории русских молодежных движений. Обычно считается, что субкультуры зародились в СССР, как и во всем мире, в послевоенные годы, но Троицкий начинает свою историю с начала XIX века — с первых русских денди, предстающих здесь своего рода протохипстерами. Этот анахронистический жест, сам по себе вполне дендистский, выглядит остроумно, но быстро механизируется. Троицкий назначает субкультурами декабристов, лишних людей, народников, декадентов-мистиков, футуристов и так далее. Официальной, государственно одобренной субкультурой становится комсомол, а противостоит ему воинственная субкультура беспризорников.
Некоторые из этих героев хотели политических перемен, другие просто наслаждались жизнью, все были молодыми и хотели жить не так, как старшие. По сути, Троицкий, как он сам признается, пишет альтернативную историю России. Однако вопреки амбициозности замысла повествование это в целом напоминает пересказ «Википедии» и научно-популярной литературы, перемежаемый шутками и сантиментами автора.
Автор, Артемий Троицкий, организатор первой русской дискотеки, друг и соратник великих рокеров и первый вождь русского рейва (все это не раз сообщается читателю), ни на секунду не покидает повествование. Он располагается в центре истории, а его опыт предстает абсолютной мерой вещей. Поэтому книга становится любопытнее, когда дело доходит до событий и феноменов, которым он был свидетелем: русские хиппи, выдумывавшие себя по образцам из газетных фельетонов, циничные фарцовщики, угрюмые диссиденты, ленинградский рок-клуб, восхождение люберов и футбольных фанатов, рождение наркоманской рейв-культуры, гламурный мир новых русских и противостоящий ему мирок беспечных Митьков.
Об этом периоде — с конца 60-х по начало 90-х — здесь действительно рассказано много интересного. При этом, если повествование в первой исторической части придерживается энциклопедических канонов, здесь оно, напротив, становится предельно пристрастным. Троицкий пишет о времени, в котором чувствует себя хозяином. Он сводит старые счеты, раздает чины и отделяет чистых от нечистых. Поэтому здесь возникает другая проблема: те из его суждений, что не выглядят банальностью, отдают невыносимым снобизмом, а часто кажутся просто нелепыми. Например, всего пара презрительных строчек посвящена деятельности НБП, без которой любой рассказ о субкультурной жизни 90-х кажется несостоятельным. Постоянно иронизируя над советскими фельетонами, Троицкий сам работает в сходном жанре — здравомыслящего старика, осуждающего заблудившуюся молодежь.
У книги есть и логичный финал: рассказ о пассивных и бездарных 2000-х, протестном подъеме начала 2010-х, его поражении и новой волне политизации, дающей надежду, что молодые на этот раз Россию не подведут. Для русского читателя эта последняя часть выглядит до крайности аляповато. Но «Субкультура» изначально написана для английского издательства. Это объясняет многие ее особенности и могло бы извинить некоторые недостатки. Но кажется, что светлая и незамысловатая миссия — показать, что у России есть будущее,— не оправдывает этой самовлюбленной и поверхностной книги, полной презрения ко всему, что не соответствует тоталитарным представлениям автора о подлинной свободе духа.
Издательство Белое яблоко
Даниил Да Гимотроп
Фото: Humulus Lupulus
Фото: Humulus Lupulus
Московско-сочинский поэт Даниил Да — автор, кажущийся принципиально маргинальным, обочинным. Быть маргиналом в современной поэзии сложно. Это подразумевает наличие столбовой дороги, общепризнанных иерархий. В данном случае речь о другом — не о стилистической или социальной эксцентрике, а о принципиальном внимании к тому, что внимания будто бы не заслуживает: к мелкому, жалкому, неприглядному в себе и в мире. Скорее даже не о внимании, а, наоборот, утрате фокуса. Взгляд соскакивает с дороги на обочину в самом прямом смысле: нечто торчит из-под лопуха, раздражает, манит и, будучи замечено, обретает над взглядом странную власть.
Вместе с тем стилистически тексты Да кажутся неожиданно традиционными, почти старомодными. Это пестуемая традиция тревоги, храброй неуверенности, идущая от романтических баллад через Сологуба, Клюева, обэриутов и Поплавского, стихи героев Мамлеева. Все они так или иначе появляются здесь: цитаты служат камертоном, настраивающим голос на такую волну, что от его звучания привычная реальность слегка трескается. За узнаваемыми пространствами — позднесоветской дачи, московской окраины, облупленного санатория — просвечивает другой, чарующе-бредовый мир. Там правит смешная и грозная сила. У этой силы есть любимые проводники, существа, стоящие одной ногой в нездешнем,— коты, наркоманы, горбуны, сенильный Брежнев (один из самых трогательных персонажей мифологии Да, что-то вроде кэрролловского Черного короля, которому, возможно, снится весь мир, в котором мы живем). Сила эта ничего особенно не хочет от путешественника, но треплет его нервы, покусывает душу, так что тот и сам понемногу теряет человеческий облик, становится одним из фигурантов кромешного бестиария. Там, по ту сторону границы, обретается странное тепло, абсурдная надежность, недоступные в мире обыденном,— незаконное и незаслуженное второе детство.
«За что мне эта теплота / За что мне этот лес / За что мне эта красота / За что я не исчез // Не заслужил, не заслужил / Никак не заслужил / Весь год я так ничтожно жил / День изо дня грешил // Но видно кто-то добр ко мне / И милует меня / И ставит блюдце с молоком / На хвою возле пня // И чешет на затылке шерсть / И щеткой трет рога / И говорит: такой как есть / Ты нужен мне пока».
Издательство Humulus Lupulus
Красный смех: советские анекдоты 1920-х годов
Фото: Common place
Фото: Common place
Пять лет назад историк Михаил Мельниченко выпустил огромный том «Советский анекдот. Указатель сюжетов». Эта книга продолжает начатую в нем работу, но из-за гораздо меньшего объема и отсутствия огромного справочного аппарата она скорее предназначена для простого веселого чтения. Помимо того, здесь исключительно анекдоты раннесоветского времени, сохранившиеся в дневниках современников, отчетах ГПУ, эмигрантских сборниках и сценариях клоунских реприз. Сюжеты: нравы советских вождей, засилье абсурдных аббревиатур, голод, террор, нэп, коллективизация, мировая революция. И особенно евреи — евреи во власти и евреи страдающие, крадущие и обкрадываемые, в застенках ГПУ и в кабинетах ГПУ.
Сам жанр русского анекдота ХХ века оказывается парадоксально связанным одновременно с антисемитизмом и с еврейским притчевым юмором. Евреи прочно ассоциируются с той силой, что переворошила привычную жизнь, породила революционное смешение — хаос, из которого и рождаются анекдотические ситуации. Они же оказываются не главными, но самыми привычными, наиболее подготовленными жертвами этого хаоса. Так, именно еврейская тема связывает две будто бы противоположные модальности, на которых держится советский политический анекдот: меланхолию и паранойю — ощущение крайней ненадежности существования, зыбкости социальной почвы — и подозрение, что в этом кто-то виноват.
Эти две основы анекдотической чувствительности превращают анекдот в терапевтическое средство эпохи социальных потрясений. Они же, кажется, конструируют его особенную, хорошо знакомую нам по позднесоветским образцам форму. Во многом анекдоты 1920-х интересны именно тем, что в них можно заметить, как новая структура остроумия рождается из более архаичного анекдота XIX века — забавной истории, пересказываемой в салонах одними вполне защищенными людьми другим. В этой книжке рождение советского анекдота можно увидеть как своего рода смеховую катастрофу.
«Господь Бог заметил, что в России творится что-то неладное. Послал Иисуса Христа выяснить, в чем дело. Проходит много времени — Иисус не возвращается. Господь посылает ангела разыскать Христа. Ангел возвращается с запиской: "Ведут на допрос. Арестован. Христос". Господь посылает на выручку Илью-пророка. Тот также не возвращается. Посланный ангел снова приносит записку: "Сижу и я. Пророк Илья". Тогда, чтобы распутать все это дело, Господь посылает Моисея. От того скоро приходит телеграмма: "Жив-здоров, нарком Петров"».
Издательство Common place