выставка искусство
"130 лет искусства дерзости" — под таким подзаголовком в Германии показывают странную выставку обо всем ненормальном в немецком искусстве. На разгадку кривоглазого и скособоченного взгляда на действительность в Мюнхен отправился специально для Ъ обозреватель "Домового" АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
Выставка "Grotesk!" продлится до 14 сентября. Она организована молодыми недавно назначенными директорами двух важнейших выставочных залов Германии — Максом Холляйном из франкфуртского Schirn-Kunsthalle и Крисом Дерконом из мюнхенского Haus der Kunst. Вместе с нью-йоркским куратором Памелой Корт они совершили путешествие в глубь стиля, оставшегося для большинства в далеком прошлом.
Уже название выставки ставит и специалиста, и зрителя в тупик. Ведь гротеск — понятие из истории Возрождения и маньеризма. Так назвали стиль, возникший после раскопок в Риме в 1480 году "золотого дома" императора Нерона. Дом был украшен росписями каких-то странных летающих существ. Их-то и принялись копировать художники по всей Европе. Вазари так описывал этот стиль: "Гротесками называется разновидность живописи, вольная и потешная, коей древние украшали простенки, где в некоторых местах ничего другого не подходило, кроме парящих в воздухе предметов, и потому они там изображали всякие нелепые чудовища, порожденные причудами природы и фантазией и капризами художников".
Но ставшие героями выставки немецкоязычные живописцы домов в ХХ веке практически уже не расписывали — ни Кубин, ни Люперц, ни Польке, ни другие авторы, чьи работы выставлены сейчас в мюнхенском Доме искусств. Этих кривобоких и безногих порождений их фантазии — уродливых монстриков, подозрительных существ, персонажей с деформированной головой — вряд ли кто отважится поместить на стену собственного жилья и наблюдать их ежедневно, проходя из кухни в столовую, из гостиной в спальню. Повседневный взгляд вытерпит разве что развеселых фавнов да нереид Арнольда Беклина, "Классический гротеск" Пауля Клее или пару столь же невинных вариаций на классический сюжет — вариаций, не приправленных убийственной иронией, сарказмом или всепобеждающим цинизмом по отношению к веку, в который довелось жить.
Впрочем, о сарказме можно говорить лишь применительно к первому, "империалистическому" периоду выставки: от Макса Эрнста до Лионеля Файнингера, от Макса Клингера до Эмиля Нольде. Именно его лучше всего знает сегодня публика, да и то благодаря в основном деятельности критиков последней четверти века. Впрочем, экспозиция охватывает не одну лишь живопись, но и кино (в частности, на примере Карла Валентина), и искусство кабаре, прежде всего дадаистских кабаре вроде цюрихского "Кафе Вольтер". Именно в дадаистском движении ярче всего проявил себя конфликт между критически мыслящим художником и буржуазным обществом, конфликт, который оказался в равной степени невыгодным для обоих. Наиболее успешные художники разжирели не хуже буржуев, превратив свои принципы, как творческие, так и гуманистические, в товар. Общество же, поглотив под аплодисменты андерграунд, тупо продолжило свой путь к Освенциму и прочим родовым пятнам ХХ века.
Тем не менее дадаистские плакаты и лозунги особенно хорошо смотрятся на стенах Дома искусств: именно здесь висели они и 66 лет назад, когда Геббельс открывал в Мюнхене выставку "дегенеративного искусства". Но завершается этот смотр уже работами наших дней, от Зигмара Польке до Томаса Шютте,— ведь гротеск вновь считается вещью актуальной. Правда, если вы сможете сразу определить их работы как гротескные, считайте экзамен сданным сразу и навсегда. В отличие от гневливости 20-х в них не осталось громкого пафоса, разве что переизбыток ерничества бросается в глаза, да и то не у всех. Сегодня гротеск — не знак принадлежности к некоему мировоззрению, но индивидуальное свойство каждого.
Как пишут сегодня в качестве "социальной" рекламы на сайтах электронной почты, "реальность существует для тех, у кого отсутствует воображение". Адептов гротеска трудно заподозрить в подобном. Поэтому в Мюнхене, в отличие от Франкфурта, экспонаты располагались не хронологически, но по тематическому принципу. Так, стиль оказался стилетом, нанизывающим на себя эпохи, диагнозом и диагностиком одновременно.