Как зарождалась правозащитная деятельность в Нижнем Новгороде, почему статус иностранного агента можно считать признанием заслуг и сложно ли работать правозащитникам без общественной поддержки, рассказывает председатель Комитета против пыток Игорь Каляпин.
Председатель Комитета против пыток Игорь Каляпин
Фото: Анатолий Жданов, Коммерсантъ / купить фото
— Игорь Александрович, ваша общественная деятельность началась в 1989 году с работы в нижегородском отделении «Демократического союза» и создания Нижегородского общества прав человека. Что подтолкнуло вас к этому?
— Я пришел в «Демократический союз», потому что понимал, что в стране начинаются серьезные перемены, развиваются иные экономические модели, скоро наступит капитализм, и я надеялся, что наступит он в лучшем своем проявлении — свободе предпринимательства и правовом равенстве. В «Демократическом союзе» на тот момент собрались все — от коммунистов до либералов, — кто поддерживал идею уничтожения тоталитаризма советского образца. Мы понимали, что в будущем разойдемся по разным партиям, будем бороться за власть, возможно, воевать между собой и, может быть, даже руки друг другу не подадим, но тогда у союза была общая задача. Наверно, по тем же причинам я стал первым в Нижнем Новгороде, кто вышел на первомайскую демонстрацию 1989 года с российским триколором. Это был первый раз, когда меня задержала полиция, когда меня привлекли к административной ответственности и, естественно, «ушли» с работы.
Нижегородское общество прав человека было классической правозащитной организацией начала 1990–х, которая занималась всем подряд. Приходило много разных жалоб, но среди них всегда были жалобы на избиения в полиции и в тюрьмах. По этим жалобам мы составляли запросы и отправляли их по инстанциям, пытаясь разобраться в проблеме.
Меня удивляло, что были задачи, которые власть признавала, но не хотела решать, например плохие условия содержания в тюрьмах, и были факты, существование которых система отрицала, например пытки и избиения в полиции и местах лишения свободы. С последним мне пришлось столкнуться лично.
В 1992 году меня арестовали по подозрению в хищении, к которому я не был причастен. Сутки били, потом на три месяца оставили в СИЗО. Повезло, что за это время сотрудникам полиции удалось поймать преступника. Выйдя из СИЗО, я обнаружил, что от моего бизнеса, которым я стал заниматься после увольнения с работы, ничего не осталось, все растащили жулики и наиболее предприимчивые члены трудового коллектива. После этой истории мне стало ясно, что уровень бизнеса, до которого я раньше хотел дорасти, мне не нужен, а нужно дело, позволяющее просто быть независимым, не думать о куске хлеба. Я понял, что серьезно хочу заниматься совсем другими делами — общественными, в частности, правозащитной деятельностью.
— Как вы решили организовать самостоятельную правозащитную организацию?
— В 1997 году Нижегородское общество прав человека сделало первую попытку добиться реакции прокуратуры на жалобы о пытках и избиениях в правоохранительных органах. Правозащитники взяли все жалобы на пытки за год, а их набралось около сотни, и направили в областную прокуратуру. В ответ получили сотню одинаковых отписок: проверка проведена, факты не подтвердились, в возбуждении дела отказано. Наверное, отрицание проблемы меня и раззадорило. Было очевидно, что машина не работает и нужно найти решение, чтобы ситуацию исправить.
Я стал разбираться в проблеме и понял: все, что делает прокуратура, проверяя наши заявления, не имеет ничего общего с тем, что она обязана делать в соответствии с законами и внутренними регламентами.
Я понял, что за каждым отказом по заявлению стоит набор стандартных нарушений закона и ведомственных инструкций, поэтому результат получается нулевой. Из этого и родилась идея создать организацию, которая будет заниматься решением именно этой проблемы.
— Когда создавался Комитет против пыток, вы понимали, на какие средства он будет существовать?
— Понимал, что на мои. Тогда я даже не слышал слова «грант». Идея, что какую-то общественную организацию в России будет финансировать компания из-за рубежа, мне не приходила в голову. Но потом стали появляться организации, помогавшие купить мебель, технику, Фонд Сороса, например, подарил видеокамеру. Первые три года Комитет существовал исключительно за мой счет, потом выяснилось, что существует целая система международного финансирования правозащитных организаций. Сначала очень удивляло, что можно написать заявку и получить $20, $30, $50 тыс. под честное слово. Для меня с моими представлениями о российском бизнесе 1990-х годов это было фантастикой, я все время думал, что с меня потом за это спросят. И поэтому мне понятен ход мыслей российских правоохранительных органов, которые подозрительно относятся к иностранным организациям, которым почему-то есть дело до избитых в Нижнем Новгороде пьяниц и хулиганов. Видимо, они считают, что от нижегородских правозащитников попросят эту помощь «отработать».
— Однако зарубежное финансирование сослужило Комитету против пыток плохую службу — организация была признана иностранным агентом.
— Я не считаю, что это была плохая служба. Это все равно что, если дом рухнет, говорить, что плохую службу сослужила гравитация. Международная поддержка тут совершенно ни при чем — просто официальные власти вдруг решили объявить весь мир враждебным, а любая зарубежная помощь при этом становится вражеским финансированием и попыткой повлиять на что-то. Я считаю, что присвоение Комитету статуса иностранного агента является признанием его заслуг.
Мы неудобны власти, мы ее травмируем и раздражаем, создаем проблемы. А надо заметить, что это не так уж и просто: за последние 20 лет российская власть приспособилась буквально ко всему.
— Помните ли вы первое дело Комитета?
— Конечно. Это было дело Алексея Михеева. Первое дело о пытках в полиции, которое рассматривал Европейский суд по правам человека. Благодаря этому делу мы стали известны в России и за рубежом, оно было очень громким и скандальным. Все началось с того, что молодой сотрудник ГАИ подвез девушку из Богородска в Нижний Новгород, она вышла из машины и пропала. Молодого человека вызвали в уголовный розыск, били, пытали током, на десятые сутки он сломался и сознался в убийстве. Тогда ему предложили взять на себя еще несколько нераскрытых краж, и тут он не выдержал и, как был в наручниках, так и выпрыгнул в окно. Упал с третьего этажа, сломал позвоночник, а девушка на следующий день пришла домой.
Разбирательство длилось восемь лет. Три раза прокуратура отказывала в возбуждении уголовного дела, 23 раза дело прекращалось. История активно освещалась СМИ, и однажды в Нижний Новгород приехал норвежский журналист, который снял про Алексея Михеева фильм. После его выхода норвежская ассоциация полицейских пригласила Михеева на лечение в Осло, где он был прооперирован. Полностью вылечить его не удалось, но врачи смогли остановить разрушительные процессы, которые начались в организме. Чтобы собрать деньги на лечение, главный врач госпиталя, где лежал Алексей Михеев, давал благотворительные концерты, на которых сам играл на гитаре.
После длительного разбирательства Алексею Михееву присудили компенсацию в 250 тыс. евро. Это стало самой большой выплатой одному человеку за пытки в полиции.
— Бывает, что вашим заявителем становится человек, совершивший преступление. Сложно ли во время расследования абстрагироваться от этого?
— Я не вижу необходимости абстрагироваться. Мы никого не защищаем от совершенных преступлений и не требуем освободить от ответственности.
Задача правоохранительных органов — доказать вину, и мы хотим, чтобы эти доказательства собирались в соответствии с законами и правами человека.
Если гражданин утверждает, что в отношении него совершено преступление, применялись пытки, и это делали люди в погонах, мы хотим, чтобы этих людей наказали. В противном случае такими методами террористом, насильником или педофилом можно сделать любого человека.
— Когда сложнее работать — сейчас или в то время, когда Комитет только начинал свою деятельность?
— Мне сложнее сейчас, потому что исчезает ощущение общественной поддержки, она не пропала совсем, но существенно снизилась. Лет 15 назад мы были постоянными ньюсмейкерами для всех нижегородских каналов, почти все телекомпании и издания освещали наши дела на всем протяжении процесса. Это было очень серьезным подспорьем в работе. Мы не только чувствовали значимость своего дела, но и могли использовать это в качестве инструмента психологического давления на следствие. Сейчас же Комитет знают гораздо меньше и все чаще упоминают как каких-то христопродавцев и иностранных агентов. Нам казалось, что все это ерунда, что народ разберется и все поймет, однако это сильно давит.
— По вашим ощущениям, станет ли когда-нибудь невостребованной деятельность Комитета?
— К сожалению, нет. Лет 15 назад, я бы сказал, что надеюсь на это, сейчас — на то, что наша деятельность станет менее актуальной. Мы не искореним пытки совсем, но я хочу верить, что они будут не настолько жестокими. Если же в правоохранительных органах все-таки перестанут пытать людей, вернусь в бизнес или уеду в менее благополучные страны, чтобы работать там.