выставка архив
В выставочных залах федеральных архивов открылась выставка "Философский пароход. О высылке интеллигенции в 1922 году". Обстоятельства одного из самых мрачных событий 1920-х по материалам из бывших партийных спецхранов, архивов ФСБ, Госархива РФ и еще целого ряда музейных и архивных заведений прослеживал СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Выставки федеральных архивов, насколько бы интересными они ни были, редко сопровождаются каталогами, если только (как это было с празднованием 200-летия Государственного совета) в дело не включается "высочайшее усмотрение": тогда по невидимому мановению появляются и спонсоры, и роскошные каталоги на веленевой бумаге. Посетители нынешней выставки получают нечто неожиданное: газета газетой, передовицы, статьи (на поверку — выдержки из архивных документов), фотографии, карикатуры и заголовок на месте: "Философскiй пароходъ". Эта вот эрзац-газета и оказывается подобием каталога — даже не каталога, а сопроводительной брошюры.
Надо сказать, что это не просто остроумный с точки зрения экономичности и креативности жест. Здесь нет того, что должно быть у приличного каталога, а именно научной значимости, но зато получилось удивительное попадание в настроение портретируемых на выставке событий. История о том, как интеллектуальную элиту страны, кое-как дожившую до начала двадцатых, гуртом депортировали без права возвращения, оказывается на удивление проста. Нехитрая акция, разыгранная в несколько этапов. Причем каждый этап отмечается пожелтевшей правдинской передовицей, а за этой передовицей, как нам показывает выставочная витрина,— краткий обмен мнениями и указаниями. Все как-то на удивление сухо, методично, логично. А газетные передовицы, как положено по еще с тех времен установившемуся советскому ритуалу,— торжественное, с почти цицероновским пафосом изобличение.
Собственно, на главный досужий вопрос, почему именно высылка, а не лагеря или расстрел, экспозиция не отвечает. Зато рассказывает, как до этого дело дошло, что тоже любопытно. Ведь 1922-й — это первые успехи нэпа, первые признаки сытости, первые послереволюционные кафе. Первый бум рекламы: "Новости дамских материй! Торговый дом Кончаев и Ко. Сущ. с 1895 года". Воспоминания, оставшиеся с той поры, создают в основном атмосферу какого-то эфемерного угара, участники которого живут с двойственным ощущением того, что вот наконец хоть какая-то жизнь вернулась, но поди угадай, что случится завтра. Объективно экономические дела у советского правительства тоже были неплохи. И вот пожалуйста. Грянул знаменитый голод в Поволжье — и кокаиническое столичное веселье начинает пошатываться. Реквизиция церковных ценностей ("Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие... чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей. Без этого фонда никакая государственная работа вообще... и никакое отстаивание своей позиции в Генуе немыслимы..." — пишет весной 22-го Ленин) и создание раскола в церкви. Потом конец несчастных эсеров — с показательным процессом и массовыми казнями.
Высшее руководство, напуганное реляциями о зреющем за оболочкой сытости недовольстве, начинает терзаться тяжелыми думами. Ох, тяжелыми. Столичная профессура выпускает сборник статей "Освальд Шпенглер и закат Европы", и Ленин пишет на титульном листе: "Литературное прикрытие белогвардейской организации" — вот так, и никак иначе. Троцкий разражается в "Правде" статьей под красноречивым названием "Диктатура, где твой хлыст?", которая кажется каким-то черновым наброском доклада тов. Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград" — и всего-то по поводу литературного критика Юлия Айхенвальда, дерзнувшего мечтать, что Серебряный век еще длится. Да что там Жданов, даже дело врачей уже проклевывается в коллективном доносе съезда медиков за подписью Семашко.
Тут уж все понятно: мочить пора этих мерзавцев где только можно. Товарищи Каменев и Уншлихт приступают к разработке плана высылки. В спешке — коснеющая рука вождя была безапелляционна: "К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов: выезжайте, господа!" Для полноты впечатления от этих слов на выставке даже смонтировали рабочее место Владимира Ильича, все привезли из Горок. Стоит знаменитая зеленая лампа и лежит телефонная книжка. Так-с, Дзержинский... Вот — номер 007(!). Как ни странно, уже нагулявший бюрократический жирок госаппарат действительно справился быстро, списки на высылку присылались молниеносно. Добрый Луначарский, как всегда, бил челом: Владимир Ильич, надо повнимательней, вы посмотрите, с Украины прислали список исключительно русскоязычной профессуры, это же неспроста так...
Но тут уж не до щепетильности. Кому какое дело, что помимо "классово чуждых" религиозных философов уезжают первые величины в медицине, химии и проч. Особо трогательная деталь: тем, кто отказывался ехать за свой счет, полностью оплачивали дорогу (49 миллионов, как гласит скрупулезная смета) — приятно, что хоть часть реквизированных иконных окладов пошла не только на возню вокруг Генуэзской конференции.
Идиоматической картинки, подсказанной названием — одного-единственного парохода, на котором тоскливо сгрудились Николай Бердяев и Николай Лосский, Семен Франк и Федор Степун, Иван Ильин и Питирим Сорокин, Лев Карсавин и Сергей Булгаков,— конечно, не было. Была целая серия рейсов (причем пароходы-то были, как выясняется, по большей части немецкие), была очередная волна последующего рассеяния. И еще много чего было после: научные сборники, философские чтения, университетские курсы, русские школы, русские консерватории, русские издательства. Но все это в Праге, Белграде, Софии, Берлине, Париже. А у нас остался только пожелтевший ворох машинописной казенщины с хищными резолюциями.