В залах на Гоголевском бульваре открылась масштабная выставка Михаила Кулакова (1933–2015) «Стиль оттепели», где представлены полторы сотни работ художника из государственных и частных коллекций, а также поздние холсты, привезенные из его мастерской в Италии. Этот проект призван вывести на авансцену одного из ярких деятелей искусства 1950–60-х годов, превратив его в символ поколения и наделив всеми чертами модерниста и новатора. Вопросом о том, насколько оправданны такие оценки и претензии, задался Сергей Соловьев.
Михаил Кулаков разбрызгивал краску, подражая Поллоку и не скрывая источника вдохновения
Фото: Иван Водопьянов, Коммерсантъ
По счастливому совпадению открытие ретроспективы художника в залах на Гоголевском бульваре совпало с премьерой фильма «Кулаков великого предела» на Московском кинофестивале (фрагменты его также демонстрируются на выставке). В итоге получилось идеальное сочетание двух точек зрения и подходов, явно польстившее бы герою, который знал толк в восточной борьбе противоположностей — он всерьез занимался медитативными практиками.
Сценарист и режиссер Владимир Непевный в своей киноленте исхитрился рассказать о художнике Кулакове, фактически никак не задействовав его реальные картины. Фильм преподносит нам Артиста в самом широком значении этого западного термина (artist), где живопись — лишь одна и далеко не самая главная часть самоотверженной борьбы за свободу творчества. Шутка ли дело — на раннем этапе карьеры, в середине 1950-х, Кулаков всерьез задумал ограбить ювелирный магазин, чтобы, создав надежный материальный тыл, спокойно писать картины. При этом страстный любитель искусства Ренессанса поступает не в художественный вуз, а в МГИМО — так легче добраться до Запада с его манящими арт-ценностями. Далее следует череда не менее взрывных историй: от хеппенингов в духе Поллока в Доме-музее Шаляпина под протекцией Ильи Цырлина, руководителя секции критики МОСХ (каковой из-за любви к андерграундному красавцу был уволен со всех постов), до переезда в Ленинград, донжуанских похождений и женитьбы на итальянке (любовь и судьба прямиком вели его на родину Рафаэля). В итоге мы получаем эксцентричного персонажа, который воспользовался оттепельной свободой на полную катушку и, словно Бендер в охоте за бриллиантами, вбежал на корабль истории с холстами-красками и обещаниями сказать новое слово в искусстве. Фильм заканчивается красноречивым фоторядом, где картины Михаила Кулакова, написанные в 2000-х, «позируют» на фоне умбрийских пейзажей — полное обретение гармонии с самим собой.
Совсем другой посыл у выставки, курируемой Андреем Ерофеевым. Здесь не в пример киношной спонтанности творчество Кулакова разложено по искусствоведческим полкам. Каждый зал в музейной анфиладе сообщает о стиле или направлении, в которые Михаил Кулаков врывался горящей кометой и с такой же быстротой выскакивал за установленные этими стилями пределы. Вот он активно подражает Поллоку, разбрызгивает краску и не скрывает источника вдохновения — для куратора это повод заявить о кулаковском первенстве на почве послевоенной советской абстракции. Потом, естественно, идут абстрактный экспрессионизм и ташизм. История искусств, по Кулакову, дрейфует в сторону символизма и мистических исканий (в одном из залов зритель наталкивается на масштабный иконостас из холстов, где шествуют персонажи с нимбами,— серия, посвященная 9-й симфонии Бетховена). Для подтверждения верности избранного пути вместе с работами Кулакова размещены выдающиеся произведения его соратников-нонконформистов — от Бориса Турецкого до Льва Кропивницкого, порой имеющих к герою выставки очень отдаленное отношение (керамика Николая Силиса).
Если совсем не знать американского и европейского контекста, выставка, созданная Андреем Ерофеевым, смотрится как откровение. Столь смелые, яркие, эффектные работы с таким пониманием материала и формы — большая редкость среди наших вечно мятущихся и неуверенных художников. Кулаков не боится решительно ничего — бросается на любую тему с энергией неофита. Проблема лишь в том, что стоит немного сменить оптику и увидеть те же самые произведения в контексте не только западного, но и советского модернизма, как они потеряют львиную долю своей суггестивности и окажутся парафразами чего-то уже виденного. В принципе то же самое когда-то говорили о Рафаэле — великом синтезаторе чужих открытий. И это для Михаила Кулакова был бы не самый последний комплимент.
На вернисаже Андрей Ерофеев идеально обозначил личностное и живописное кредо Кулакова: «Быть художником, но не быть советским человеком». Космополитизм в искусстве, когда «дух веет, где хочет»,— это и есть, по мысли куратора, главное достижение послесталинской оттепели, показанное и доказанное Кулаковым. Теперь выбор за современным зрителем — воспринять за чистую монету живописные эскапады и раствориться в этом буйстве холстов и красок либо, сохранив трезвый взгляд, отдать должное силе ренессансного героя, воспарившего над советской схоластикой.