Общество. Интервью

30.03.2019, 12:06

«Я не могу себе представить, как можно уйти»

Максим Ковальский о себе и «Коммерсанте»

29 марта в возрасте 54 лет умер журналист Максим Ковальский, отдавший “Ъ” 30 лет своей жизни. “Ъ” публикует ранее не изданное интервью, которое в декабре 2010 года у Максима Ковальского, главного редактора журнала «Ъ-Власть», для своего диплома взял Иван Сафронов — на тот момент студент отделения деловой и политической журналистики ГУ ВШЭ, а сейчас специальный корреспондент “Ъ”. То, что тогда рассказал Максим Ковальский, сегодня, возможно, еще важнее и актуальнее, чем в 2010 году.

Журналист Максим Ковальский
Фото: Геннадий Гуляев, Коммерсантъ

— Вы уже не первый год занимаете пост главного редактора «Ъ-Власть».

— С августа 1999 года. Больше 11 лет.

— Я правильно понимаю, что до этого вы тогда еще конкретно с «Властью» завязаны не были?

— Дайте вспомнить (смеется.— “Ъ”). Вспомнил: в 1997 году я работал в газете «Коммерсантъ» выпускающим редактором, а после уже возглавил «Ъ-Власть».

— В 1999 году ИД «Коммерсантъ» покупает Борис Березовский. Политика издания до этого момента и после как-то поменялась?

— Она поменялась не в связи со сменой собственника, а скорее со сменой главного редактора. С 1997 по 1999 год им был Раф Шакиров. Поскольку Раф категорически не хотел иметь дело с Березовским, то он уволился, и пришел Андрей Васильев. Совершенно разные люди, совершенно разные взгляды. И политика, конечно, стала меняться. Но смена собственника не повлияла на наполнение газеты.

— «Ъ-Власть» имеет определенную систему ценностей. Что для издания приемлемо, а что нет?

— Я не уверен, что ответ на такой вопрос можно сформулировать. Давайте так. Когда нас критикуют, говорят, что мы либералы или либерасты. Какая-то демократическая жидовня — что-то в таком духе. Критика, в общем, идет и с той, и с другой стороны. Но никто не говорит, что мы официозное СМИ, которое поддерживает власть. Мы скорее полуофициоз. По сути, мы делаем то, что власти устраивает, но под видом некой критичности. Мнения есть разные. Для себя я определяю это так: у нас издание не официозное, но и не оппозиционное. Потому что в России просто не существует оппозиционной партии, которую мы могли бы поддерживать. Мы не поддерживаем какую-то группу лиц. Наша работа — это независимый взгляд людей, которые исповедуют ценности, которые близки к свободе. С другой стороны, как мы пишем о власти, что мы о ней говорим… Есть ряд СМИ, которые регулярно критикуют власть, и им Кремль это позволяет. Например, «Эхо Москвы», «Новая газета», РЕН ТВ. У всех своя стилистика. Нам не близка обвинительная стилистика: «кровавый режим», «кровавая гэбня» и прочее. Это все не слишком для нас органично, что ли…

У нас скорее такая надменно-интеллектуальная позиция: есть такие не слишком умные люди, которые пытаются править нами, а мы со стороны своего интеллекта с лупой, с состраданием и с насмешкой следим за их попытками.

— Вы как главный редактор чувствовали или чувствуете на себе давление? Если было, то когда больше, а когда меньше?

— Со стороны властей?

— Да с любых сторон. Есть что-то интересное, что-то свое, но воспринимается это неоднозначно. Чувствовали, что было бы проще не опубликовать, чем опубликовать?

— Бывают такие ситуации, когда нужно выбирать и соизмерять, думать о том, что за этим (публикацией.— “Ъ”) последует. Такие ситуации есть. Я не могу сказать, что в какой-то период времени было больше или меньше, но время от времени такие ситуации бывают. Аргументы, которые мы используем в вопросе — будет (статья.— “Ъ”) или не будет, не связаны с Кремлем. Мы понимаем часто, что Кремль будет недоволен или кто-то еще, но на это не реагируем. Вы не употребляете слово «власть», вы употребляете слово «давление». Кто может давить? Бывает, допустим, сумасшедший автор, который требует опубликовать его статью. В таком случае я говорю нет, а он десять раз звонит. Это давление? Давление в некотором смысле. Но ему легко противостоять, поскольку у него нет никакого ресурса. Только бесконечное количество времени и неуемное желание набирать мой телефон. С таким можно побороться. А вы, очевидно, говоря про «давление», имеете в виду именно власти. Так вот: тот же Кремль чтобы мне звонил и чего-то требовал — такого никогда не было. Не потому, что Кремль так прекрасен, а потому, что я так прекрасен (смеется.— “Ъ”).

Прямая речь: коллеги вспоминают Максима Ковальского

На самом деле я взял на вооружение очень простую тактику: вот это все наше отечественное телефонное право базируется на том, что люди между собой знакомы. Если я знаком с каким-то человеком, то он может мне позвонить и сказать: «Старик, вы там про меня что-то пишете, мне это сейчас вот не очень. Не мог бы не писать?» Он получает такое право и такую возможность, если мы с ним сидели за одним столом, если мы с ним парились в одной бане и так далее. Если у нас возникает дружба или, точнее, ее имитация. А если этого нет, то люди не звонят. Они могут как-то что-то говорить гендиректору, который в силу своих обязанностей больше контактирует с внешним миром, чем я. Может попробовать подавить на него. Покричать страшным голосом.

Но в «Коммерсанте», слава богу, есть такие должности, на которых работают вполне приличные люди, которые доводили до меня информацию о некоем недовольстве властных структур.

Но речи о давлении никогда не шло. Наоборот, исходя из этого я мог делать свои выводы: «Ага, значит, им это не понравилось. Значит, в десятку попал».

Когда решение о том, что выпускать, а что нет, принимает не главный редактор — таких ситуаций у меня не было.

— Бывали у вас на полосе материалы, которые вы выпускали, но потом думали: «Лучше бы не выпускал»?

— Конечно! Тысячи раз. Я, как и любой человек, совершаю ошибки. Есть материалы, за которые мне стыдно до сих пор: не надо было такую-то тему брать, не надо было приглашать такого-то автора. Тупой, убогий, неинтересный. Много всего.

— В «Коммерсанте» в 1999 году была объединенная редакция: весь ее коллектив писал и в газету, и в журналы. Сейчас у вас есть самостоятельный коллектив. Какой формат работы больше устраивает?

— Формат объединенной редакции существовал достаточно долго. Ее отменил Владислав Бородулин, когда был главным редактором газеты и шеф-редактором ИД. С точки зрения руководства и бухгалтерии, та схема была, конечно, предпочтительнее: когда люди за одну зарплату делают двойную работу. Фактически это было очень труднореализуемо и требовало огромных усилий. Человек работает в каком-то отделе газеты, все время проводит в ней. Тут подходит человек, допустим я, и говорит: «Старик, напиши в журнал статью». У него возникает вопрос: «Когда?» Он должен ночью на работе из-за этого остаться, а денег никаких не получит. Он про это уже написал в газету. А я ему: «А тут нужно по-другому написать».

С этим было очень много проблем. И с людьми, которые постоянно работали на газету и журнал, происходила деформация личности. Им нужно было писать по-разному: мы же не могли одну и ту же публикацию разместить и там, и там. Это же неприлично. Автор предлагает: ну давайте я напишу то же самое, но только поподробнее. А меня как главного редактора это не устраивает. Журнал не будет иметь своего лица, если он пережевывает то, что выпускает газета. Бывало и так, что в газете автор приходил к одному выводу, а в журнале к другому. Это была тяжелая схема. Но она была придумана тогда, когда Владимир Яковлев уже принял решение продавать издательский дом. Это был элемент предпродажной подготовки. После схема изменилась, жить стало легче. Я могу сейчас прийти к любому корреспонденту в газете и попросить написать статью. Но он для меня будет обычным внештатным автором. Он, в свою очередь, может отказаться. Крепостное право было отменено.

— 2008 год стал кризисным для многих СМИ. «Ъ-Власть» его как пережила?

— Совсем плохой год был 2009-й, если честно. Осталось мало рекламы. Впрямую на редакционной жизни это не сказалось: у нас есть коммерческий коллектив, а есть творческий. Но год назад на этом месте было 15 полос рекламы, а сейчас всего пять. И мы приносим мало дохода ИД. Но поскольку такая ситуация сложилась не только у нас, да и не только в СМИ, а в целой стране, то как-то мы это пережили. Ничего специального мы из-за этого кризиса не делали — по сути, мы работали, как работали до того.

— Журнал «Власть» год за годом все равно меняется, даже если у него есть какая-то стержневая концепция. Каким вы видите его в будущем? Ведь если представить себе, что журнал — это корабль, то за штурвалом находитесь вы.

— Понимаете, когда руководишь чем-то долго, то отдаешь себе отчет в том, что голова-то небесконечная. Моя во всяком случае. Она порождает определенное, ограниченное количество вещей. То, что мы имеем сейчас в журнале, это невероятно дорого, долго.

Очень много времени я убил на то, чтобы все было именно таким, включая рубрикатор и структуру. Допустим, рубрикатор для рубрики «Неделя» я не мог придумать четыре года: я пытался, отходил, возвращался, кого-то привлекал, отбрасывал этого человека — и начинал все заново.

Поэтому, когда вы меня спрашиваете про будущее, мне хочется ответить: будущее я вижу таким, каким является настоящее.

Какой журнал делал Максим Ковальский

По сути, это значит что: то, что мог, я реализовал в журнале. Чтобы он дальше принципиально менялся, нужно уже менять меня, чтобы приходил какой-то новый человек с новыми идеями и что-то такое новое привносил. Я чувствую, что с возрастом мне все труднее и труднее вносить что-то новое. Не потому, что идей нет никаких — хотя их стало меньше,— а потому, что мне жалко нарушать то, что достигнуто. Это как когда ты построил дом, он тебе нравится и не хочется ничего трогать. Должны прийти дети, которые скажут: «Ну, папаша, ты тут нагородил! Эту стену сносим, диван выкидываем в окно и так далее». Такой естественный процесс.

— А вы никогда не говорили себе, мол, устал я, пошло это все, хочу отдохнуть?

— Конечно. Тысячу раз.

— И?

— Ну, во-первых, как и у всех людей, это носит сезонный характер — ближе к каникулам или после каникул, когда человек выходит совершенно в разобранном, нерабочем состоянии… Кроме того, бывают еще какие-то кризисы, и такое было сто раз. Я даже приходил как-то к (Андрею.— “Ъ”) Васильеву и говорил, что все, давай замену. Но он отбивался просто: говорил, что ему еще тяжелее, он тоже хочет все это послать. Такие вещи зависят от темперамента человека: я такой однолюб во всем. Я не очень люблю что-то менять в жизни. Я проработал в «Коммерсанте» с 1989 года, еще «Коммерсанта»-то не было. Уже 21 год я вроде никуда не двигаюсь.

— А вам сколько, если не секрет?

— Мне 46.

— А оканчивали вы…

— Филологический факультет, структурную лингвистику. Там упор-то был скорее на теорию языка, языкам-то нас как раз учили довольно слабо. В свое время Володя Яковлев, когда появился я и еще какие-то наши ребята, сказал: «А притащи еще лингвистов. Чтобы было». С тех пор здесь существует такой выводок, он пополняется время от времени, у нас свое отделение, куда приходят ребята и устраиваются рерайтерами и так далее. Такая традиция сложилась.

Я не могу себе представить, как можно уйти. Вот моей дочери 22 года, она 1988 года рождения, а я в “Ъ” с 1989-го. Как если бы меня спросили: «Ты не хочешь сменить дочь?» Я бы сказал: «Нет, не хочу».

Для меня это такой же вопрос. Может, когда-то естественным путем это произойдет. Может, меня выгонят или я не знаю что…

К тому же, когда ты с самого начала, то нет такого ощущения, что есть какое-то место, а ты в него пришел. Нет, ты его и создавал, оно твое. Там есть тысяча вещей, правил, традиций, которые при тебе начинались, к которым ты сам приложил руку. Допустим «млн» мы пишем без точки, а «тыс.» — с точкой. Мы обсуждали это с Петей Холобаевым в 1990 году и решили делать так. И мы делаем так.

— Такие маленькие «фишки», которые создают атмосферу.

— Да, как у себя дома. Ты про любую вещь знаешь, откуда она взялась. Бывает, начинают говорить… Скажем, о том, что по ночам тех, кто последними работают над номером, их развозят водители. Могу сказать, что это было с самого начала. Владимиру Яковлеву было важно — и он это правильно понимал,— что от людей можно требовать хорошей работы и самоотверженности на работе, если им создавать комфорт на работе. Если человек будет думать о том, как он в два часа ночи поедет домой, значит он просто уйдет в двенадцать. И ничего с этим начальство не сделает, люди будут косить от работы.

Так что это было с самого начала: были водители, если вдруг по какой-то причине машина ломалась, то выдавались деньги на такси. И если к тебе так относятся, как ты будешь плохо работать?

— Логично, да.

— Ну правильно же? Когда мы еще на Хорошевке сидели, у нас был один этаж, и там была кухня. Не надо было, чтобы люди куда-то ходили: вот тебе кухня, там готовил специальный человек. Поел — иди обратно за компьютер. Тогда еще люди жили-то… Еще советская власть не кончилась. Получалось, что людям создавались на работе условия лучше, чем у них дома. Им не хотелось домой идти, здесь было лучше, здесь диван мягче, кожаный. Традиция оставаться на работе, когда человек в пять утра мог закончить работу, а завтра снова надо в редакцию, и он остается в «Коммерсанте», мол, я здесь посплю, я завтра должен работать, возможна при условии, что ему здесь хорошо. В плохом месте, на конюшне, люди не будут оставаться.

Вот были какие-то такие вещи, которые меня подкупили с самого начала. И все. Я уже чувствую себя обязанным и как бы храню верность.

— Мне не так много лет — меньше, чем вы в «Коммерсанте» проработали,— но и на моей памяти во «Власти» были достаточно острые материалы, и порой возникали даже конфликтные ситуации. В том числе по поводу последней публикации, из-за которой вы сегодня ездили в Верховный суд.

— До этого дело было рассмотрено в Мосгорсуде, мы обжаловали в Верховном суде. Сейчас наш юрист будет это решать, мы еще обратимся к президиуму Верховного суда, а потом уже в Конституционный суд. Потому что это важное дело. Все-таки надо его довести до какого-то разумного состояния. Оно связано со справочником «Все российские РВСН». Справочники делали Миша Лукин с Сашей Стукалиным по тому же принципу, по которому они делали все остальные справочники: «Вся российская армия», «Весь российский флот». По открытым источникам. Сделали карты дислокации, что состоит на вооружении. И вот Роскомнадзор — это структура, которая следит за тем, чтобы СМИ не писали ничего лишнего,— выносит нам предупреждение за то, что мы якобы разглашаем государственную тайну.

Что означает это предупреждение? При наличии двух таких предупреждений они могут подать в суд, и будет рассмотрен вопрос об отзыве лицензии у СМИ.

— То есть фактически о закрытии?

— Фактически о закрытии. Одно предупреждение у нас уже есть. То есть, в принципе, они могут с этим идти и закрыть. Естественно, мы это оспариваем.

Главный довод наш прозрачен и очевиден: разгласить военную тайну может секретоноситель, а мы не можем, у нас нет допуска. Мы не знаем никаких тайн. Мы собрали информацию и ее представили. Суд рассматривает все это, зовет военных экспертов из Минобороны, которые, собственно, и написали эту телегу. И принципиально отказывается различать понятия «разглашение государственной тайны» и «распространение информации, содержащей государственную тайну». Мы «распространили информацию, содержащую государственную тайну» — что дальше? Такого нарушения нет, нет такой статьи в УК. «Разглашение» — есть, а «распространения» — нету. Мы не можем знать, что является тайной, а что не является.

Мы напишем вот, что стол — прямоугольной формы, и, елки-палки, окажется, что это военная тайна. Мы не можем за это отвечать, за то, что в открытом доступе появляется что-то, что является гостайной. В любом случае «распространение» — такого нарушения не существует. А «разглашение» — это не к нам. Суд, несмотря на это очевидное различие, признает, что предупреждение правомочно. Это дает нам шанс.

— А первое предупреждение было вынесено за интервью…

— Да, там было интервью с ингушским писателем… (Исса Кодзоев.— “Ъ”). Ольга Алленова брала у него интервью, оно получилось эмоциональное. Человек говорил про то, как силовики себя ведут в Ингушетии. В силу того, что на Кавказе это все развито, то все интервью в этнических терминах. Они не говорят «федералы», они говорят «русские». Конечно, это некорректно. И мы думали об этом – поменять или нет. Но мы не можем в тексте интервью так менять, сразу видно будет, что он неестественно разговаривает. И там несколько раз встречались «русские» в таком контексте. И предупреждение было вынесено за признаки разжигания межнациональной розни и признаки экстремизма.

Это мы не оспариваем: я понимаю, что у Роскомнадзора в данном случае были основания так говорить. Я понимаю, что можно сделать скидку на то, что это очень эмоциональное интервью, на то, что человек потерял детей, на то, что федералов много, а ингушей мало. На то, что те, кого бьют, имеют немножко больше прав кричать и ругаться… Но, с другой стороны, это государственная структура, она не обязана в такие тонкости вмешиваться. Вот написано про русских плохо — все, предупреждение. И мы не стали это оспаривать.

Но самое комичное было в том… Как вы думаете, против него возбудили уголовное дело? Нет. Спустя несколько месяцев после этого генерал (Борис.—“Ъ”) Громов — подмосковный губернатор — награждает этого человека грамотой за неоценимый вклад в дело патриотического воспитания. То есть его награждают грамотой как патриота, а мы получаем предупреждение как экстремисты. Ну, ребята, ну не впадайте же в абсурд! Конечно, это разные структуры. Но выходит, что для одних властей это патриот, а для других — старый дед, который несет экстремистскую идею.