фестиваль кино
Завтра — последний день XXV Московского международного кинофестиваля. Собрав волю в кулак, досматривает конкурсную программу ЛИДИЯ Ъ-МАСЛОВА.
Из трех российских конкурсных фильмов ожидания в полной мере оправдал только "Коктебель", ради которого в "Пушкинском" пришлось впервые за время конкурсных просмотров открыть бельэтаж. Вообще, "Коктебель" настолько же заслуживает отдельной рецензии, насколько ей противится, и не только потому, что объясняться в любви трудно: просто из прозрачной шелковистой ткани этого фильма выскользнут и самые тонкие словесные булавки. Он оставляет у тебя внутри такое настроение, которое описаниями можно только убить. "Коктебель" придумали никому не известные тридцатилетние люди, Борис Хлебников и Алексей Попогребский, один — выпускник киноведческого факультета ВГИКа, другой — психфака МГУ. Вот именно что не "написали сценарий" и "поставили", а придумали, оттачивая свою мысль и отсекая от нее все лишнее, пока она не стала почти невесомой и не взлетела над сюжетом, как планер, давший Коктебелю советское название. Содержание можно уложить в одну фразу, которая ничего не сообщит о фильме: вдовец пропил московскую квартиру и без денег едет с одиннадцатилетним сыном в Крым к сестре. Самое точное слово, какое я могу подобрать к "Коктебелю",— звучащий в нем осенний украинский прогноз погоды "хмарно".
Рядом с воздушным "Коктебелем" остальные фильмы конкурса (вполне ровного и ничуть не постыдного) кажутся неуклюжими каменными глыбами, мало различающимися между собой степенью обработки, а главное — ее методикой. Это не так бы бросалось в глаза, если б не "Коктебель", напоминающий, к примеру, что для иллюстрации идеи полета не обязательно показывать панораму с воздуха, есть и другие, менее наивные средства. Из остальных участников конкурсной программы мало кто владеет косвенными, окольными способами передачи мыслей — предпочитают прямые, кратчайшие пути, между тем как в искусстве надежнее ходить огородами. Болгарско-македонский фильм "Разогреть вчерашний обед" использует длинную судьбу героини как предлог для очерков по югославской истории. В страницу английской истории, как строгая училка, полтора часа тычет указкой европейско-американская копродукция "Убить короля" — о том, как Оливер Кромвель убедился, что у Карла I красная кровь. Смотреть заставляет по обыкновению великолепный Тим Рот в роли Кромвеля, а Руперт Эверет очень трогательно изображает несчастного короля.
На реальных, хоть и не столь общеизвестных событиях основана финская социальная драма "Эйла", названная в честь борющейся за свои права уборщицы. Героиня сначала штрейкбрехерствует, вызывая осуждение коллег, зато потом заслуживает всеобщее восхищение, затеяв тяжбу с государством за компенсацию ввиду незаконного увольнения ее и еще шестисот других уборщиц. В финале довольная Эйла покупает на отсуженные деньги кровать с дистанционным управлением и окончательно разрешает путавшиеся под ногами на пути к самоутверждению сложные отношения с сыном и сожителем.
Если после финского фильма хочется жить и судиться, то работы голландских и колумбийских кинематографистов стараются настроить на трагический лад. Голландский "Лунный свет" по размаху метит чуть ли не в "Ромео и Джульетту": прогрессивная приемная дочь буржуазных родителей тайком выхаживает в сарае мальчика — афганского наркокурьера, выкакивающего мешочки с кокаином, за которым охотятся бандиты. Тут родители девочки как раз продают дом, и влюбленным приходится бежать, хотя судьба не мафия, и от нее не убежишь. Таким же угрюмым фатализмом пропитана и колумбийская "Несчастная любовь", описывающая десять последних дней из жизни семнадцатилетней девушки, которая с достойным лучшего применения упорством отбивает любовника у родной матери. В средствах героиня не стесняется, но эффективность их оценить трудно, поскольку авторы мало заботятся о причинно-следственных связях, скажем, между захватившим девушку чувством и втыканием ею удилища себе в вагину хотя какая-то связь наверняка есть. Но чего уж точно нет, так это смысла в выпускании из различных мест белых голубков, уже не способных символизировать ничего, кроме самого символизма, из-за своей прямолинейности попадающего мимо цели.