Чеховский фестиваль театр
Бессмертную комедию Гоголя в Москву привез Генуэзский драматический театр. Чеховский фестиваль таким образом закрыл еще один пробел в театральном образовании публики: это первый спектакль знаменитого режиссера Маттиаса Лангхоффа, показанный в России (интервью с ним см. в Ъ от 24 июня). Спектакль, сегодня вечером в третий и последний раз играющийся на сцене Театра Российской армии, изучал РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Если бы на Чеховском фестивале существовал приз за самую навороченную и хитроумно устроенную декорацию, то его можно было бы уже сейчас смело отдавать режиссеру и сценографу Маттиасу Лангхоффу. Через полминуты после начала спектакля (а начался он не с той фразы, о которой вы все сразу подумали, а с признания Городничего, что ему снились две большие крысы), тяжело заскрипел поворотный механизм, и на сценическом круге под невозможно заигранную на русской сцене, но тем не менее гениальную музыку Шнитке к "Ревизской сказке" завертелась огромная конструкция, состоящая из немыслимого количества стен, дверей, коридоров, лестниц и лесенок, закутков и комнаток; некоторые из них к тому же могут вращаться вокруг своей оси. Вся эта груда кривой и косой бутафории, в которой нет ни одной горизонтальной плоскости, спиралью внешнего пандуса стянута в усеченный конус и потому немедленно напоминает о знаменитой башне III Интернационала Татлина. Сразу надо размышлять, к чему бы это и как режиссер свяжет Гоголя с революционным футуризмом.
Между тем на авансцене персонажи, одетые в духе 60-х или 70-х годов прошлого века, ловко уплетают спагетти. Начало генуэзского "Ревизора" происходит в какой-то замызганной итальянской забегаловке, где толстая баба-подавальщица укладывает по ящикам рыбу. Уездное чиновничество напоминает сходку какой-то ну очень мелкой мафии. Поначалу "итальянский" витальный темперамент прет изо всех щелей спектакля, но постепенно черты национального колорита стираются, а потом если и проступают, то не главным мотивом, а лишь поводом для отдельных шуток. В целом же Лангхофф все-таки тянет Гоголя назад, в Россию. Правда, самым действенным способом для этого становятся песенные интермедии, исполняемые на русском языке, не только между действиями, но и прямо посреди. Бедные итальянцы — каково же им давалось заучивать фокстрот "С утра побрился...", романс "Он говорил мне: будь ты моею", советский шлягер "Как много девушек хороших" (исполняет Хлестаков) и протяжно-народную "Славное море, священный Байкал" (соло Городничего). Усилия, однако, не прошли даром и были щедро вознаграждены: московские зрители, естественно, тают и каждую песню встречают бурными аплодисментами.
Действие пьесы идет своим чередом, а режиссер-сценограф продолжает намекать на глобальность своего замысла. Позади татлинской башни на полукруглом заднике-горизонте фрагментами показывается фреска Микеланджело "Страшный суд". В последнем действии она открывается целиком, но и кусочков достаточно, чтобы фантазия зрителя опять заработала. Вот, понимаешь тут, к чему клонит режиссер — к глобальному конфликту еретической утопии модернизма и гармонии вечной классики. И как не увидеть в сценографии Лангхоффа метафору России: это беспорядочная, неустроенная, мощная глыба, плененная своими глобальными фантазиями, но живущая в предощущении всеобщей расплаты за грехи. Что ж, вполне подходящая для Гоголя задумка. (Кстати, этот замысел особенно выгодно мог мы прозвучать в здании Театра армии.) Оставалось только дождаться, когда идеи философа-сценографа Лангхоффа проявятся в работе режиссера Лангхоффа с актерами и вместе они поднимут "Ревизора" из Генуи на уровень мощного высказывания.
Но одно в другом почти никак не проявлялось. Забавный спектакль, сыгранный хорошими итальянскими актерами, можно было легко представить себе в каких-нибудь обычных, бытовых выгородках. Нет, конечно, пространственные возможности "башни" были использованы для комических эффектов на полную катушку: пробежки туда-сюда и перебросы действия из одного помещения в другое очень разнообразили спектакль; Марья Антоновна заставала совокупляющегося с ее матерью Хлестакова в сортире; унтер-офицерская вдова лезла к мнимому ревизору через перила, минуя запертые двери, и т. д. Если итожить первую встречу с Маттиасом Лангхоффом критическим диагнозом, то следует сказать, что Чеховский фестиваль представил нам хорошего европейского режиссера, мастера большой театральной формы. Мастера, который для "Ревизора" выбрал все-таки достаточно расхожий, беспроигрышный ход — придумывать гэги, подкладывать под реплики всякие неожиданные шутки, досочинять ситуации, разворачивать проходные эпизоды, вроде прихода депутации купцов к Хлестакову, в большие занятные сцены, etc. Напридумано режиссером много всего (спектакль идет четыре часа), сыграно все очень качественно, и терпеливый зритель получит очевидное, полноценное театральное удовольствие.
Теплится, правда, надежда на финал: а вдруг там произойдет нечто решающее? Но происходит опять просто нечто забавное, даже с уклоном в политическую вампуку. Настоящий ревизор сам является в дом к Городничему в сопровождении тех самых огромных крыс, с которых все начиналось. Лысоватое "инкогнито" в строгом костюме производит настоящий фурор, но не вершит Страшный суд, а, напротив, одаривает чиновников орденами, и они, в свою очередь, исполняют последний вокальный номер — "Сталин, наше знамя боевое...". Один из зрителей, спускаясь по лестнице, беззлобно рассмеялся: "Опять русских опустили". Но ведь господин Лангхофф наверняка имел в виду что-то более изощренное — скорее всего, ту самую модную идею, что тоталитаризм вылез из недр авангарда.