В Иоанновском равелине Петропавловской крепости открылась выставка «Знаменатель — история». Таким образом Государственный музей истории Санкт-Петербурга отдает дань памяти своему бывшему сотруднику, ставшему в солидном уже возрасте интереснейшим художником, Вадиму Воинову. О том, из какого сора выросло в Петропавловке искусство, рассказывает Кира Долинина.
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко / купить фото
То, что очередная выставка Вадима Серафимовича Воинова (1940–2015) проходит в Петропавловской крепости, исторически обоснованно, но и, что важнее, очень ему подходит. Это тот редкий случай, когда все искусство художника выросло из почти случайного его места работы. 24 года он проработал в Музее истории города, где в его обязанности входила инспекция домов перед капремонтом. Пустые, обезлюдевшие доходные дома с их лепниной, каминами, паркетом, метлахской плиткой полов и кованной вязью перил были обречены стать голыми коробками под легким гримом «сохраненных» фасадов. В 1970–1980-х годах под такую чистку попадали многие дома центральной части бывшей столицы. Но перед «ремонтом» все имеющее художественную ценность в этих домах полагалось описать и сохранить. Вопрос только в том, что тогда государству и частному человеку казалось художественной ценностью. На помойки в связи с невозможностью втиснуть в хрущевские и брежневские новостройки уходили мебель модерна и ар-деко, хлипкие на вид конструктивистские вещи вообще считались за хлам, камины по причине явной дороговизны иногда удавалось сохранить (собрание каминов в Петропавловке невероятное), а вот рояли гибли сотнями. Воинов обходил дома, описывал и вывозил пригодное для музеев, а для себя вдруг обнаружил неисчерпаемый источник вдохновения: старье, ненужные вещи, мусор, обрывки чьей-то жизни, осколки памяти.
Его взгляд на старые вещи никогда не был взглядом историка, хотя истфак университета он все-таки закончил. Но перед этим успел побывать ребенком в семье идейного партийного историка, потом, понятое дело, «сыном врага народа», взятого по Ленинградскому делу, затем номерным ребенком в приемнике-распределителе, трудным подростком в колонии для малолетних. Дальше писал свою биографию по лекалам Хемингуэя и Ремарка — его утащило в море. «Земля не держала,— рассказывал он.— Уходил от армии. Косил под дурака, военкомат меня дважды заставлял пункцию делать — страшная вещь в советских условиях, без ног мог остаться запросто. Потом, когда ситуация стала совсем уж безвыходной, пошел в Калининграде в Рыбный институт. Там студентов отправляли на практику — на год в море матросом, на промысел. Ну уходил в море, приходил, забирал документы, опять поступал и опять уходил». Заработанные огромные по тем временам деньги пропивал с друзьями: «поил весь Невский проспект». В 1969-м прошлое стало профессией: реабилитированный отец не сильно украшал автобиографию, но его друзья поступить на заочное отделение истфака ЛГУ помогли.
В конце 1970-х Воинов начинает делать «функциоколлажи». Сам он вспоминал о моменте перехода так: «Однажды, ходя по "капиталке", в пустой квартире увидел несколько разрозненных предметов, которые как бы складывались в композицию-текст. Мне захотелось этот текст сохранить». Текст оказался в его случае гипертекстом — все последующие годы Воинов будет сочинять свои строки из старых и ненужных вещей. В его коллажах были лирика и эпос, трагедия и комедия, фарс и абсурд, частная память и следы ранений, нанесенных целым народам. Он почти ничего не знал о поп-арте, кое-что читал и слышал о русском авангарде, его коллажи поначалу шли не столько от Татлина или Малевича, сколько от желания превратить исторический (читай — археологический) материал в носителя не информации, но эмоции.
На сегодняшней выставки собраны работы из разных музеев, но прежде всего из фондов Музея истории города. У Воинова в дело шло то, что иной глаз и вовсе не заметит: вешалки, осколки зеркал, колодки обувщика, стельки, полустертые открытки и карты, какие-то ленточки, значки, бланки, фурнитура. Предметов в коллаж могло войти три, а могло и десять. Но минимализм был художнику милее. Он не был концептуален, скорее лиричен, иногда сентиментален, иногда назидателен. Всю жизнь он был страстно любознателен ко всему новому, а в искусстве занимался только прошлым. На этом стыке он и прожил свою жизнь, ставшую, по его собственному определению, «мостом через Стикс».