В Пушкинском доме открыта выставка "Литературный Петербург". Одна из последних в числе юбилейных экспозиций, она оказалась, по мнению МИХАИЛА Ъ-ТРОФИМЕНКОВА, едва ли не самой обаятельной.
Поднимающихся по лестнице Пушкинского дома встречает картина "Прощай, свободная стихия", на которой Репин и Айвазовский некогда изобразили Пушкина столь романтического, что дальше некуда. И ее название могло бы стать эпиграфом к выставке, на которой портсигар Достоевского соседствует с пишущей машинкой члена Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС Александра Прокофьева. Карикатуры на композитора Глинку, изображенного в виде пьющего и ухлестывающего за барышнями пса Руслана,— с письмом молодых ленинградских писателей в защиту Иосифа Бродского. Краснокарандашная корректура Чернышевского — с отменными картинами Татьяны Родионовой, живописующей своего друга, печального и мощного Сергея Довлатова. Ослепительно красивая Ольга Берггольц на анонимной фотографии — с юным Чеховым на живописном портрете, напоминающим без пенсне здоровяка землемера.
На выставке нет места никаким "свободным стихиям", романтическим мифам и порывам, даже литературной иерархии. Русская литература, конечно же, не за 300, а за 200 с хвостиком лет предстает уютным, размеренным, сугубо деловым миром. Отдельные романтические взбрыки — в быту, а не в текстах — исключение, которое она великодушно терпит: свирель Надсона, манерная поза, которую принимает перед фотографом Леонид Андреев, накарябанная на крохотном листке бумаги автобиография 20-летнего Вениамина Каверина, снабженная эпиграфом из Лермонтова и начинающаяся словом "скучаю". Типичный петербургский литератор, в какие бы бездны он ни заглядывал, скольких бы барышень не довел до истерики своими стихами, какие бы авторитеты ни низверг,— это не "печальный демон", а скорее играющий в бильярд Аркадий Аверченко, которому меткий удар, безусловно, доставляет больше удовольствия, чем изящность очередной юморески. Поражает массовость литературного цеха. На выставке — десятки групповых фотографий, но независимо от того, собралась ли перед объективом "группа драматургов" или "кружок поэзии имени Случевского", нет никаких сомнений в том, что это люди респектабельные, знающие себе цену, не видящие никакого противоречия между тем, например, что один из них одет по последней буржуазной моде и вместе с тем именует себя Аполлоном Коринфским.
Достоевский скрупулезно подсчитывает свои доходы и расходы на полях рукописи "Преступления и наказания", Тургенев аккуратнейшим почерком выводит невыносимо напыщенное название "Песнь торжествующей любви", Мережковский приказывает начаться русскому модернизму, сидя за массивным столом, уместным скорее в кабинете придворного врача. Представители "цеха поэтов" ничем не отличаются от цеха булочников или цеха портных. Такая приземленность литературного быта снимает любые табу. Здесь можно, рассматривая маргиналию Пушкина, набросавшего на черновике памятник Фальконе без Петра I, с чистой совестью заметить: "А лошадей-то вам, батенька, лучше было бы не рисовать".
Рассматривая автографы великих, невозможно не впасть в грех любительской графологии. И вывод получается неожиданно-апокалиптическим: очевидно, некая литературная эпоха закончилась бесповоротно. Поскольку выставку, значительную часть которой занимает каллиграфическое чистописание классиков, открывает невероятный по графической мощи автограф Карамзина, более всего напоминающий рисованные книги футуристов, а завершают диковатые каракули Иосифа Бродского.