За последний месяц руководители разного ранга — от главы правительства до министров экономического блока — в один голос заговорили о хороших новостях: экономика уверенно растет, бедность сокращается, производительность труда увеличивается. Обнаружилась, однако, и странность: всякий раз позитивные изменения связываются с какой-нибудь новой методикой расчетов. Пересчитали — и получилось больше, чем было раньше. Или меньше (если говорят о бедности), но все равно лучше. «Огонек» присмотрелся к феномену.
Отделочные работы производят впечатление, но более ничего не производят
Фото: Интерпресс / PhotoXPress.ru
А формальным поводом для кадрового решения стал конфуз, случившийся за три дня до увольнения. На пресс-конференции президента было сказано, что в 2018 году доходы россиян выросли на 0,5 процента — такой была информация Банка России. А Росстат (в тот же день!) показал снижение на 0,1 процента. После чего Суринову припомнили все по списку: снижение данных по росту сельхозпродукции в 2017 году (не 20 процентов, а 10,6 процента), снижение прироста промышленной продукции в том же году (2,1 процента вместо 3,7)… Эксперты насчитали в общей сложности 20 пунктов расхождений данных Росстата и профильных ведомств по позициям, характеризующим состояние экономики и социальной сферы страны. Практически во всех случаях закономерность одна: цифры, представленные различными госструктурами высшему руководству страны, отличались в лучшую сторону от данных Росстата.
Так что при всех недостатках российской статистики надо отдать должное Александру Суринову: он все же старался, чтобы противоречие с реальностью в отчетах было не столь вопиющим.
И однажды честно признал: «Экономика России описана не тем языком, каким описаны экономики других стран». Может быть, в этом причина многих наших проблем?
Что выросло?
В первую очередь это «различие языков» касается макроэкономических показателей. Например, Росстат оценивал спад промышленного производства в 2015–2016 годах в 3,4 процента. В марте 2018 года руководство страны поставило задачу обеспечить рост экономики темпами выше мировых. Росстат занялся пересчетом данных. Был окончательно введен новый Общероссийский классификатор видов экономической деятельности (ОКВЭД-2). В результате оказалось, что кризиса не было, а спад промышленного производства в 2015 году составил всего 0,8 процента, в 2016-м — рост на 1,3 процента. А в июне минувшего года промышленность пересчитали еще раз, и получили прирост за 2017 год в 2,1 процента.
Многие эксперты сомневаются в реальности этих цифр. Василий Симчера, вице-президент Российской академии экономических наук, говорит: «На самом деле никакого реального роста промышленности или снижения инфляции в России давно не происходит. То, что у нас выдается за успехи, всего лишь манипуляции с цифрами. Способов для этого достаточно. Чтобы показать хороший результат можно занизить данные прошлых лет, и таким путем завысить отчетные оценки. В мировой практике так не делается, пересчет статистических данных если и производится, то не чаще, чем раз в 5 лет. У нас же это делают каждый год».
Василий Симчера считает, что у нас реального роста экономики нет уже 8 лет: «Надо понимать, что такое рост ВВП в 1,5 процента. В мировой статистике это норма погрешности. Такая цифра приравнивается к нулю, у нас же ее выдают чуть ли не за успех и говорят: смотрите, наша экономика растет».
Очень странные вещи происходят с данными по инфляции и по потребительским ценам.
По словам Василия Симчеры, у нас подменяются понятия: вместо данных по росту потребительских цен объявляют данные по инфляции. Но это разные вещи. Потребительские цены считает Росстат. А инфляцию — Центральный банк. Инфляция — это обесценивание национальной валюты. Фактически — учетная величина, назначаемая Центральным банком и зависящая от курса рубля. Курс рубля растет — инфляция падает. Курс падает — инфляция растет. Инфляция отражается на стоимости всего, что есть в стране, в том числе имущества людей. Но это у нас не считают.
Эксперт разъясняет: обесценивание денег происходит медленнее, чем рост потребительских цен; в 2018 году, например, цены росли в два-три раза быстрее, чем инфляция, и в годовом выражении этот рост, по разным оценкам, составил 9–11 процентов. Речь идет о потребительских товарах — хлеб, мясо, молоко, овощи, фрукты... Но об этом предпочитают умалчивать. Потребительские цены зависят от многих факторов, в том числе и от макроэкономических. Если год назад люди могли купить литр молока в среднем за 60 рублей, то к концу минувшего года тот же «средний литр» стоил уже 72 рубля. Это реальность нашей экономики, которую каждый чувствует на себе. В целом за последние 25 лет рублевая масса в России обесценилась более чем в 15 раз, а товарная масса подорожала почти в 40 раз.
Сколько у нас бедных?
Вице-премьер Татьяна Голикова в сентябре выступила с оптимистичным заявлением: в первом полугодии число бедных в России сократилось на 1,1 млн человек, с 21,1 до 20 млн. Это, сказала Татьяна Алексеевна, результат усилий государства в борьбе с бедностью. И в ближайшие 6 лет правительство намерено снизить бедность в 2 раза, как написано в майском указе президента.
В конце декабря Татьяна Голикова сказала, что фактически пенсионеры в нашей стране бедными не являются. «Миф о бедности пенсионеров,— заявила вице-премьер,— это проделки оппозиции, чтобы нанести урон действующей власти. Мы часто видим, когда граждане пенсионного возраста оказывают финансовую поддержку своим детям и внукам».
Никто не спорит — часто видим. И в том, что государство пытается бороться с бедностью — сомнений нет. Есть только одна проблема: как считать бедных?
У нас за отправную точку берется отношение дохода человека к прожиточному минимуму. У большинства наших пенсионеров он действительно выше: средняя пенсия сейчас более 14 тысяч рублей, а прожиточный минимум в III квартале 2018 года, по данным Росстата,— 10 451 рубль. То есть если у человека выходит на 3–4 тысячи рублей в месяц больше, чем определено прожиточным минимумом, то он уже не бедный.
Между тем сам прожиточный минимум — величина не постоянная, она каждый квартал то больше, то меньше. И, стало быть, вместе с нею меняется и число бедных людей. В IV квартале 2017 года, например, Росстат насчитал в России всего 14,1 млн бедных. Цифра куда более оптимистичная, чем данные, приведенные вице-премьером год спустя. Хотя бывшему главе Росстата и это не помогло.
Как в современной России реформировалась статистика
У российской бедности есть важная отличительная (от развитых стран) черта: у нас становятся бедными работающие люди с детьми. Если глава семьи получает 30 тысяч рублей и при этом содержит жену и ребенка, он попадает в число бедных. Это называется «монетарной бедностью». Елена Гришина, заведующая лабораторией исследований уровня жизни и социальной защиты ИНСАП РАНХиГС, отмечает, что «риски абсолютной монетарной бедности для детей у нас повышены в силу того, что даже при занятости родителей их зарплаты может не хватать для того, чтобы обеспечить прожиточный минимум для каждого члена семьи. Например, если одинокая мама с ребенком зарабатывает 15 тысяч рублей и других доходов нет, то ее семья будет бедной. В 2016 году 26,7 процента детей до 18 лет проживали в семьях с доходами ниже величины прожиточного минимума».
«Но кроме монетарной бедности,— говорит Елена Гришина,— существует и другой показатель — депривационная бедность, когда человек не может покупать необходимые для жизни товары и услуги. При таком расчете в число бедных попадают также пожилые люди и инвалиды, у которых доход может быть выше прожиточного минимума, но его все же недостаточно для доступа ко многим товарам и услугам. И в первую очередь это расходы на медицинское обслуживание, лекарства и услуги по уходу, которые не в полной мере учитываются в прожиточном минимуме. Но в официальной статистике показатель депривационной бедности у нас пока не считают».
Дополним: и, следовательно, никто точно не знает, сколько в стране действительно нуждающихся людей.
На Гайдаровском экономическом форуме в январе 2019 года группа сотрудников Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС (директор Татьяна Малева, Елена Гришина и Елена Цацура) представила доклад «Социальная политика в долгосрочной перспективе: многомерная бедность и эффективная адресность». В докладе говорится: «В последнее десятилетие все большее отражение в политике разных стран получает многомерный подход к бедности вместо одномерного подхода, основанного только на доходных параметрах. Еврокомиссия и ООН внедряют многомерный подход для дополнения одномерного доходного измерения бедности».
Этот метод позволяет учитывать как риски бедности по доходам, так и другие факторы (в том числе образование, здоровье, условия жизни). «Применение в России абсолютного подхода к измерению бедности,— говорится в докладе,— обусловливается простотой измерения в рамках регулярного статистического наблюдения и возможностями политического регулирования. Такой подход дает самое низкое значение уровня бедности, что важно для политических целей. Однако если усилия государства направить только на снижение данного показателя, то будет упущен весь пласт проблем, связанных с многомерной природой бедности».
То есть, если у нас вдруг вздумают пересчитать бедных так, как это делается, например, в Европе, их окажется слишком много. А бедным требуется социальная поддержка государства. Но денег на всех не хватает даже при нынешней методике счета...
Делить или умножать?
На минувшей неделе Минэкономразвития представило новую методику расчета производительности труда. Как сказали в министерстве, методика разработана для выполнения майского указа президента, в котором поставлена задача обеспечения роста производительности труда на крупных и средних предприятиях несырьевых отраслей на 5 процентов в год.
Производительность труда у нас до сих пор считал Росстат и делал это по довольно сложной методике (см. «Огонек» № 3 за 2017 год). И Росстату никак не удавалось добиться заявленного в майских указах 2012 года роста этого показателя в полтора. Максимум был 5 процентов за 5 лет. Можно предположить, что это усилило недовольство статистическим ведомством со стороны Минэкономразвития. И там решили, во-первых, присоединить Росстат к себе, а во-вторых, пересчитать производительность труда по-своему. Если кратко, суть методики следующая. Производительность теперь будут рассчитывать по добавленной стоимости, поделенной на затраты труда, то есть число отработанных часов; а добавленную стоимость будут считать как сумму валовой прибыли и оплаты труда с учетом налогов и страховых взносов.
Делить добавленную стоимость на количество отработанных часов — это свежее ноу-хау, до которого додумались только у нас.
Ведь (вспомним арифметику) в частном получится выработка добавленной стоимости на единицу рабочего времени. Но называть это производительностью труда, мягко говоря, неправильно. Потому что даже студенты университета знают, что для определения производительности труда надо делить количество продукции (а не ее стоимость) на число работников и добавлять к этому коэффициенты трудоемкости продукции и еще целый ряд факторов.
Другое дело, что такой расчет проще, чем у Росстата. К тому же Минэкономразвития начинает отсчет от нуля, сравнивать с прошлым нет возможности. А значит, открываются широкие перспективы для «работы» с цифрами.
Георгий Клейнер, заместитель научного руководителя Центрального экономико-математического института РАН (ЦЭМИ), заведующий кафедрой «Системный анализ в экономике» Финансового университета при правительстве РФ, говорит: «У нас изменения методики расчетов, как правило, приводят к улучшенной оценке экономики. Не сомневаюсь, что такую же задачу выполнит и новая методика Минэкономразвития. Но это не значит, что она приведет к лучшему реальное состояние дел. А если нет объективного отражения имеющейся ситуации, то не может быть и управления экономикой».
Георгий Клейнер рассказал, что сегодня в мире широко применяется методика многофакторного расчета производительности труда (total factor productivity). Ключевых факторов четыре: это труд, капитал, природные ресурсы и предпринимательская способность. Они и определяют уровень производительности труда на предприятии, в регионе или в стране в целом. И по ним можно проводить межстрановые сравнения. Но в этой методике не делят труд на капитал или ресурсы на способности. Напротив, применяют более сложные их сочетания. Потому что труд, капитал и ресурсы — факторы материальные, а предпринимательская способность — нематериальный. При этом каждому фактору придаются разные веса в соответствии с национальными особенностями той или другой страны. И тогда становится понятно, почему в одной стране люди работают более эффективно, а в другой — наоборот.
Исследователи считают, что общая факторная производительность — это и есть действительный драйвер экономического роста, обеспечивающий до 60 процентов роста экономики.
Но в нашей стране такая методика не применяется. Видимо, из-за ее трудно постижимой сложности. Или потому, что цифры будут недостаточно оптимистичными?
Симулякр-экономика
Когда говорят о том, чего нет — о росте ВВП, о победе над бедностью, о росте производительности труда,— создается иллюзия развития. В России этим приемом власти пользуются давно, можно вспомнить и «потемкинские деревни», и сталинское «жить стало лучше, жить стало веселее», и победные рапорты эпохи застоя. Но сейчас мы пошли дальше, полностью заменяя реальность ее имитацией. Как писал Жан Бодрийяр, реальность превращается в модель, различие между реальностью и знаками стирается, все превращается в симулякр, копию, изображающую что-то, вовсе не имеющее оригинала в реальности. Симулякр-экономика не продуктивна, потому что все ее оценки подгоняются под заданные тенденции.
Симуляция — один из признаков постмодернизма. И, видимо, вовсе не случайно в отечественной экономической науке уже появился термин «экономика постмодерна». Ее стержень понятен: создание правдоподобия постоянно требует подпитки через манипулирование цифрами. Это и имеем?
Георгий Клейнер говорит: «Сегодня мы видим имитацию реальности на всех направлениях. И эта имитация все больше противоречит эмпирическому восприятию людьми того, что происходит и в обществе, и в экономике как важной части общественной жизни, и в жизни каждого человека. Этот разрыв постоянно увеличивается. Люди не верят статистике, а значит, не верят государству. У этого разрыва есть социологическое измерение. Оно выражается в первую очередь в падении рейтинга властей всех уровней. Что мы сегодня и наблюдаем…»