«Революция» — этим словом уже который год начинается примерно каждый второй текст о моде: «революция стритвира», «революция стилистов», «революция феминисток», «революция миллениалов». Но в данном случае это особенно уместно — потому что на наших глазах произошла самая настоящая гендерная революция, причем речь вовсе не о женщинах. Речь о мужчинах
Фото: ABACAPRESS.COM/ТАСС
Фото: Courtesy of Balenciaga
Фото: Courtesy of Alexander McQueen
Фото: Courtesy of Alexander McQueen
Фото: Courtesy of Dior
Фото: Courtesy of Dior
Фото: Courtesy of Dior
Фото: Courtesy of Dior
Фото: Courtesy of Louis Vuitton
Фото: Courtesy of Louis Vuitton
Фото: Courtesy of Louis Vuitton
Фото: Courtesy of Louis Vuitton
Фото: Courtesy of Gucci
Фото: Courtesy of Gucci
Фото: Courtesy of Gucci
Фото: Giovanni Giannoni for Calvin Klein 205W39NYC
Фото: Giovanni Giannoni for Calvin Klein 205W39NYC
Фото: Giovanni Giannoni for Calvin Klein 205W39NYC
Фото: Daniele Venturelli/Getty Images
Фото: Getty Images Entertainment
Фото: Getty Images Entertainment
Фото: Getty Images Entertainment
Фото: ABACAPRESS.COM/ТАСС
Фото: ABACAPRESS.COM/ТАСС
Фото: ABACAPRESS.COM/ТАСС
Фото: ABACAPRESS.COM/ТАСС
Сложно даже сказать, переживала ли мужская мода когда-либо более серьезные изменения. Причем реальные гуманитарные результаты, те, что важны в социокультурной перспективе, далеко не так поверхностны, как результаты маркетинговые, очевидные. Что видно невооруженным взглядом? Рынок мужской одежды по темпам роста уже десятый год обгоняет рынок женской (хотя по объемам продаж женский рынок по-прежнему в полтора раза больше), внутри мужской моды происходят самые интересные назначения (из самых последних: Ким Джонс — в Dior из Louis Vuitton, Верджил Абло — на его место в Louis Vuitton), сам феномен дропов, точечных мелких коллекций, которые вытесняют сейчас сезонные, пришел из мужских брендов уличной одежды типа Supreme (ну и, конечно, японцев, делавших это еще в 1990-е), как и феномен хайпбистов, помешанных на этих дропах, питающихся фэшн-ажиотажем и создающих его.
Менее очевидно, но тоже давно отмечено, что как такового фэшн-дизайна в мужской моде сейчас больше, чем в женской, и как таковых фэшн-дизайнеров, то есть людей, которые работают с силуэтом и кроем, тоже больше. И общий уровень коллекций выше и ровнее, без волнообразного ритма, характерного даже для самых крутых женских брендов. Кроме того, дизайнерское качество мужских коллекций, если оно есть, остается высоким даже в ситуации полного распада женской линии, как, например, в Lanvin: в течение нескольких сезонов после увольнения Альбера Эльбаза мужские коллекции Лукаса Оссендрайвера оставались прекрасными. Еще один пример — Вероник Нишаньян, делающая мужской Hermes ровно 30 лет, фактически придумавшая этот адски дорогой, но при этом легкий, безупречный и лишенный всякой унылости стиль, и за все это время у нее не было ни одной провальной коллекции.
Но революция вовсе не во всем вышеперечисленном, а в том, как всего за три последних года изменился сам конструкт мужского гендера, изменились смыслы, его составляющие,— именно силами моды и дизайна.
Кажется, тут все ясно: парни в платьях на красных дорожках, парни с макияжем в прогрессивном zine и вообще Эзра Миллер, американский актер и квир-герой, все это воплощающий и очень сейчас модный. Гендерная амбивалентность до того, как захватить моду, всегда была важнейшей частью эстетики и идеологии квир-сообщества, а квир-сообщество — важнейшим производителем и популяризатором кэмпа, ну а кэмп — важнейшее социо-культурно-политическое движение нашего времени. И Эндрю Болтон, главный куратор Института костюма музея Metropolitan, перечисляя культурных героев в связи с грядущей выставкой «Camp: Notes On Fashion», вспоминает герцога Орлеанского Филиппа, брата Людовика XIV, Оскара Уайльда, Фредерика Парка и Эрнста Болтона, известных как Фанни и Стелла, Энди Уорхола, Элтона Джона и другие квир-иконы. Ну и абсолютно логическим завершением этой цепочки выглядит Gucci, при поддержке которого пройдет эта выставка.
Алессандро Микеле, безусловно, ключевая фигура новейшего гендерного поворота. Именно он вывел гендерные игры из пространства будуара, кабаре, ночного клуба на большой подиум, поднял до гендерной амбивалентности, увидев в этом важный культурный феномен, через который стал говорить о времени и о себе. Но вот дальше нужно разбираться внимательно.
Что происходило в мужском стиле ровно перед тем, как все завертелось? Он, если не говорить о классическом костюме, был сосредоточен вокруг традиционных маскулинных образов: канадские лесорубы, американские летчики, французские моряки, норвежские полярники, ученики британских частных школ. Примерно на таком фоне Микеле и начал выпускать на подиум своих мальчиков, похожих на девочек, и девочек, похожих на мальчиков, надевая на тех и других блузки, жакеты и манто их бабушек. Для того чтобы понять, кто же все-таки перед нами, нужно было специально присматриваться к шее и к ногам моделей, потому что только кадык и размер обуви выдавали — мальчик это или девочка. И это мы назвали гендерной амбивалентностью.
Микеле с самого начала не увлекался жабо и кружевными колготками, то есть всем тем, что привычно ассоциируется с большинством персонажей, перечисленных выше куратором Met Эндрю Болтоном. Но постепенно вместо субтильных длинноволосых юношей в его сияющих шлафроках стали появляться парни с усами — и сомнений в гендерной принадлежности модели, даже если она в платье, остается все меньше. Да и прямого травести становится все меньше, а все больше появляется смешения традиционного мужского костюма с элементами, которые принято было считать женскими — цветочными принтами, крупными украшениями, ярким шелком — и которые на самом деле уже давно вышли за рамки гендера или сексуальной ориентации.
Платья и макияж на мужчинах перестали быть острым раздражителем традиционалистского сознания и восприниматься как железобетонный признак квира. Собственно, интересный персонаж тут не Эзра Миллер, а другой молодой актер — Тимоти Шаломе. Субтильный, тонкий, с внешностью практически караваджиевского ангела, он снимается в громкой драме про любовь мужчины и юноши «Зови меня своим именем», выходит на красные дорожки в бирюзовом костюме Berluti или в голубом Alexander McQueen, расшитом цветами и райскими птицами, крутит романы с дочерью Мадонны и с дочерью Джонни Деппа и буквально за год становится практически фэшн-иконой. В прежние времена что-нибудь в этом перечислении смотрелось бы инородно — но сейчас все воспринимается в полной гармонии.
Главный эффект, который мы получили, состоит вовсе не в том, что мужчинам теперь можно ходить в платьях и юбках. Он в том, что им теперь можно быть хрупкими, тонкими, ранимыми — и это не обязательно подрывает их мужественность. Можно быть уязвимыми — и оставаться мужчинами. Можно иметь длинные волосы и нежную кожу, а можно бицепсы и волевой подбородок — и при этом надеть, например, юбку Yohji Yamamoto и выглядеть вполне мужественно. Ямамото, кстати, эти свои юбки делал всегда — имея возможность кивать на самураев, а на самом деле отсылая не только к ним, но и, например, к католическим сутанам (про сутаны нам отлично рассказали в этом году на выставке «Heavenly Bodies: Fashion And The Catholic Imagination» все в том же Met). И когда Демна Гвасалия выпускает девушек и парней в одинаковых приталенных пиджаках с раздутыми боками, он вовсе не пытается сделать их похожими друг на друга, он просто показывает, что его знаковая вещь вне гендерного поля и годится для всех.
Тот смысл, который принесла гендерная революция в мужскую моду,— именно гуманитарный, он связан с культурными, социальными и политическими процессами, которые сейчас происходят. В нем нет ничего революционного с точки зрения дизайна, но одновременно он открывает для этого дизайна новую свободу. И вопрос ближайшего будущего — в том, воспользуются ли ей, и если да, то каким именно образом.