Ограничения искусства и притеснение его деятелей имеют значительно больший резонанс, чем думают исполнители подобных акций. Почему это так, размышляет Клаус Штерн, почетный президент Берлинской академии искусств (2006–2015 годы).
Клаус Штерн
Фото: Olaf Kosinsky
Всякий раз, когда в центре скандала или даже скандальчика оказываются деятели искусства, я уже знаю, что мне опять будет звонить кто-то из журналистов, чтобы услышать, как обстоят дела со свободой искусства в современной Германии. Вот мой стандартный ответ: «Хорошо, поскольку я целиком и полностью верю в немецкое правосудие».
Против меня подавался 41 иск, и всякий раз суд вставал на мою сторону.
Истцы, в числе которых были известные представители немецкой военной промышленности, какие бы гонорары они ни платили своим адвокатам, не могли ничего возразить против статьи 5 основного закона: искусство и наука, исследовательская и преподавательская деятельность свободны.
Однако никогда свобода искусства не была абсолютной, тотальной — нет, она возможна лишь в тех границах, в которых не нарушает общих законов, норм по защите детей и подростков, чести и достоинства граждан и не противоречит принципам конституции. Зато в этих рамках у каждого есть право выражать свое мнение устно и письменно, в текстовой и изобразительной форме. Но нужно быть готовым идти против течения, если слова и образы, особенно в виде сатиры, оскорбят и возмутят того, против кого они были направлены.
«Сатира не малиновая настойка»,— говорил Генрих Белль, писатель и критик общественного устройства, обличавший реставрационные устремления молодой Федеративной Республики, а также антилевую истерию 1970-х годов. За это он сам вплоть до своей смерти не раз становился мишенью ожесточенных кампаний со стороны издательского дома «Шпрингер», ряда политиков и их клакеров. Художественный и политический принцип «Вмешиваться — это единственная возможность не терять связи с реальностью» дорого ему обходился и даже навлекал на него подозрения в «идейных симпатиях терроризму». Белль со всей ответственностью использовал свободу искусства, испытывая на прочность молодую немецкую демократию.
Об этом я вспоминаю снова и снова, когда сегодня чуть ли не любое нарушение табу прикрывается сатирическим выражением мнения. Мне бы хотелось, чтобы общественная дискуссия о критериях сатиры и ответственности велась более интенсивно. Мне представляется, что сатира всегда должна обладать познавательной ценностью, на что-то раскрывать глаза, что-то высвечивать.
В цифровой современности «социальных средств информации», как на Западе называют соцсети, границы того, что допустимо показывать и говорить, экстремально расширились, ведь авторы разжигающих ненависть комментариев и непотребных картинок скрываются за пеленой анонимности. Вместе с тем, пишет Ханно Раутерберг в своем сборнике эссе «Насколько свободно искусство?», формируется своего рода «кликтивизм, моментально распухающий до протеста большого количества людей». Ведь если в цифровом пространстве индивидуумы станут сбиваться в аффектированные комьюнити, которые находят друг в друге подтверждение справедливости своих обид, это может сыграть против терпимости в отношении художественной презентации, стать реальной угрозой для произведений искусства и послужить «сдерживанию его действенности».
В 1987 году мне довелось дать толчок дискуссии о границах свободы искусства, когда появилась информация, что коллекционеры Ирена и Петер Людвиг хотят выставить в новом кельнском Музее Людвига портретные бюсты работы Арно Брекера. До этого Петер Людвиг жаловался в одном интервью, что из-за «дефицита либеральности» ни в одном музее страны не хотят выставлять искусство периода национал-социализма, и винил в этом «ограниченность взглядов» и «желание стереть 12 лет немецкой истории». Здесь нужно отметить, что любимый скульптор Гитлера после войны отнюдь не страдал от недостатка заказов — об этом позаботились среди прочего федеральные канцлеры Аденауэр и Эрхард.
Мы были против, и свой призыв «Нет искусству национал-социалистов в музее» мы подкрепили тем, что во времена Гитлера это искусство прокладывало себе дорогу в музеи посредством запугивания, террора и преступлений. Наиболее значительные художники XX века подвергались дискредитации как «вырожденцы», преследованиям и были вынуждены эмигрировать, в то время как сговорчивое государственное искусство, следовавшее идеологии нацизма, чувствовало себя вольготно. Сотни художников, критиков и сотрудников музеев присоединились тогда к нашему призыву.
Впрочем, я с самого начала не питал иллюзий, что эффект от этого будет действительно долгим, и выставка Брекера в 2006 году в Шверине стала тому подтверждением. Несмотря на все протесты, мэр города, директор Дома Шлезвиг-Гольштейна и земельное правительство решились на эту провокацию и посвятили Брекеру первую крупную выставку в публичном пространстве с момента окончания Второй мировой войны. Фотография моего критического комментария в книге отзывов стала для организаторов своего рода трофеем, включенным в опубликованный позднее каталог. Для городских властей туристический успех был в конечном счете важнее культурно-политического урона под знаменами «Свободу искусству, даже если это искусство национал-социализма».
Сегодня мы занимаемся не в последнюю очередь отстаиванием свободы искусства и слова во всем мире. Ведь на том, кто пользуется привилегией свободы искусства, лежит долг защищать эту свободу и для других, где бы они ни жили. В годы своего президентства в Берлинской академии искусств, еще несколько лет назад, я мог приглашать к нам коллег — писателей, карикатуристов, кураторов выставок, художников и скульпторов, которые сталкивались с притеснениями, угрозами и задержаниями. Посредством мероприятий с их участием мы обеспечивали им внимание большой аудитории в надежде, что публичные выступления послужат для них дополнительной защитой.
Еще мой предшественник приглашал Салмана Рушди, в 1989 году приговоренного к смерти на основании фетвы. Я предложил высокую сцену Роберто Савиано, который занимается расследованиями дел мафии и которому недавно министр внутренних дел Италии Сальвини пригрозил лишением личной охраны силами полиции. В академию приезжал и датский карикатурист Курт Вестергор. Его карикатуры на Мухаммеда в газете Jyllands-Posten повлекли более чем серьезные последствия: покушение и продолжающуюся уже много лет постоянную охрану его дома. В числе гостей был и китайский художник Ай Вэйвэй — вскоре после его освобождения из-под домашнего ареста.
Наконец, академия снова и снова обращалась к деятелям искусства из России. Когда в 1990-х годах свыше 50 стипендиатов от всех видов искусства из Москвы были на три месяца приглашены в Берлин, никто в этот постсоветский период перемен не мог ожидать ограничений последующих лет. На это в своей речи в академии в 2011 году указал куратор Андрей Ерофеев, приговоренный московским судом за его выставку «Запретное искусство» к денежному штрафу. Вместе с Юрием Самодуровым, соратником Ерофеева, его обвинили в возбуждении религиозной вражды. По всей видимости, дело не обошлось без влиятельных представителей церкви, настаивавших на его судебном преследовании.
Можно полагать, что аналогичным образом обстоит дело и с теми преследованиями, которым подвергся режиссер Кирилл Серебренников, которому грозит лишение свободы. Русский читатель хорошо знаком с обстоятельствами этого дела, обвинения в котором, на мой взгляд, абсурдны.
Изоляция и домашний арест до процесса не смогли предотвратить формирование большого международного движения в знак солидарности с Серебренниковым.
И, наконец, мне вспоминается судьба кинорежиссера Олега Сенцова, приговоренного к 20 годам заключения. Он только-только перенес голодовку, продолжавшуюся 144 дня. Протесты по всему миру, в которых принимают участие кинематографы, академии и вузы, пикеты перед российским посольством в Берлине до сих пор никакого результата не дали. Приговор ему лежит бременем в том числе и на германо-российских отношениях.