«Жизнь состоит из рифм»

Новый роман Евгения Водолазкина «Брисбен» (издательство АСТ, редакция Елены Шубиной) — о потерях и обретениях, любви и Боге. Уточнить глобальные смыслы «Огонек» попросил автора

Герой романа «Брисбен», гитарист-виртуоз Глеб Яновский, переосмысляет свое настоящее, меняет отношение к будущему, которое вскоре резко изменит болезнь. Он вспоминает детство в Киеве, юность в Ленинграде, смыкая прошлое с настоящим — в Мюнхене и Киеве 2014 года. Автор выставляет оптику так, что за судьбой отдельного человека видится эпоха. Книга симметрична и многоголоса: герои-двойники, страны-двойники говорят на своем языке. События детства, мечта матери о далеком городе Брисбене помогают главному герою найти в прошлом тропинку к настоящему, которое предстоит понять и принять. Так путь поиска и отчаяния становится дорогой утешения.

— Евгений Германович, как возник замысел романа?

— Я в том возрасте, когда пишешь не для салонной популярности, а ради более серьезных вещей. Думаю, послание большинства моих текстов таково: «Не приходи в отчаяние». Эта мысль должна отчетливее звучать в современной литературе. Звучит она и в «Брисбене», в котором главный герой теряет вроде бы смысл жизни, а жизнь-то шире этого смысла. Роман очень странно устроен. Я к нему долго примеривался и писал короткие вещи, которые потом не то чтобы дословно вошли в роман, но стали чем-то вроде эскизов.

— Интервью у музыканта Глеба берет писатель Нестор: человек пишущий изучает человека играющего.

— Нестор — это некоторым образом автопародия. Я пытаюсь уравновесить трагическое и комическое.

— Мать главного героя грезит австралийским Брисбеном. Почему он стал городом-мечтой?

— В Брисбен она, конечно, не попадает. А мечтает о нем, потому что он недоступен. Мне нужна была самая отдаленная точка на карте. Выбрал Австралию. Фонетика тоже важна. Да, это город-мечта. Но мечтать — это какое-то странное занятие. В древнерусском языке «мечтание» — плохое слово: сомнительного свойства грезы. Сознание древнего человека, в отличие от современного, не футуристично, а ретроспективно: направлено не вперед, а назад. Сознание Нового времени смотрит в будущее, но это вовсе не так хорошо, как кажется, потому что самые страшные жертвы приносились во имя прогресса, которого как идеи в Средневековье не было. Не было в Средневековье и утопии. Мы справились с одной утопией — коммунизмом, потом столкнулись с другой — глобализмом. На Соловках висел лозунг: «Железной рукой загоним человечество к счастью!» Противостояние тех, кто не хочет, чтобы его «загоняли к счастью», и тех, кто это делает, драматично.

Утопия — одна из самых страшных вещей, которые могут быть, потому что она жертвует настоящим и прошлым во имя будущего.

Будущее, когда становится культом, требует огромных жертв. В романе есть фраза: «Будущего нет». Его нет ни у кого, потому что оно приходит только в форме настоящего. Потому в финале Глеб слышит слова: «Ты плачешь о том, чего нет».

— Героев ваших романов объединяет необходимость пройти путь, на котором произойдет несколько поворотных моментов. Встреча с возлюбленной и ее потеря — один из важных мотивов, прорастающих во многих текстах. Вас этот повтор, похоже, не страшит. В «Брисбене» есть такие слова: «Жизнь состоит из повторов».

— Я бы сказал, жизнь состоит из рифм. Одни события рифмуются с другими: это больше, чем повторы, потому что рифма звучит, как и ее пара, но смысл другой. Вы совершенно правы: я не боюсь повторов и не стесняюсь этого. В «Брисбене» их довольно много. Автоповтор как фирменный завиток на вырезанном наличнике — мне кажется, в этом что-то есть.

— В книге есть такие слова: «Жизнь — это долгое привыкание к смерти». Гибель незнакомой девушки потрясает юного героя, а убийство, которое произошло на его глазах, нет. Почему?

— Может, все дело в том, что девушка была молода и красива, она воплощала собой жизнь? Такую утопленницу я видел на пляже, когда был ребенком. Это событие перевернуло душу. Как это ни страшно, смерть зачастую трогает нас, когда она эстетизирована. Почувствовать весь трагизм смерти в других обстоятельствах дано лишь людям выдающимся. Таким человеком была, например, Елизавета Глинка, способная обнять умирающего бомжа. Когда ее муж сказал мне, что ей нравился «Лавр» (роман Евгения Водолазкина, 2012), меня это наполнило счастьем: она ведь сама была как Лавр (главный герой романа — врачеватель.—«О»).

— В романе много политических деталей — от георгиевской ленточки на машине и стикера «На Берлин!» до движения «Фемен». Насколько вы сами политизированы?

— Я был политизирован в 1990-х, а сейчас ни в малейшей степени. События меня интересуют не в политическом, а в человеческом измерении. Это не значит, что я не ориентируюсь в политической ситуации и делаю такими же своих героев. Было бы нечестно и смешно помещать героев в безвоздушное пространство. В то же время я пытаюсь показать, что политической активностью вряд ли можно чего-то добиться или исправить. У меня в романе рецепт, сформулированный Серафимом Саровским: «Стяжи мир в себе — и тысячи вокруг тебя спасутся». Я был на Исаакиевской площади в 1991-м, как и герой моего романа (тогда бывшее здание Ленсовета, ныне Мариинский дворец, стало штабом противодействия ГКЧП в Ленинграде. Люди пришли на Исаакиевскую площадь, чтобы поддержать своих депутатов.— «О»). Сейчас бы я никуда не пошел. Считаю коллективное исправление мира бессмысленным занятием: оно приводит совсем не туда, куда хотелось. Постепенно я потерял вкус к глобальным конструкциям, потому что понял, что нужно заниматься «внутренним строительством». Это не значит, что происходящее в обществе меня не волнует. Как раз напротив: волнует, и даже очень. Но если я выражаю свою точку зрения на те или иные события, то делаю это персонально — внепартийно и внеполитически.

— «Пореже говори "мы". "Я" значит гораздо больше»,— говорит Глеб младшему брату в Киеве 2014-го. Тот отвечает: когда воюют тысячи, «я» не значит ничего. С кем из братьев вы согласны?

— Конечно, с Глебом. Позиция его брата — позиция молодых, которым кажется, что все большие вещи совершаются коллективно. Просто они еще не прочувствовали всей глубины «я». Поэтому так легко примыкают к течениям и партиям, которые ни к чему хорошему не ведут. Изначально я не планировал включать в роман тему событий на Украине, но, если бы сделал вид, что действие происходит только между героями, без вмешательства стихий, это было бы «событиями в термосе» — читатель бы не поверил. Но мой взгляд на дело здесь опять-таки не политический, а человеческий. Существует жизнь за окном — с войнами, революциями,— которая отдельного человека со всей его суверенностью может подхватить и шмякнуть о скалу.

— Текст пронизан звуками. Вы музыкальны?

— Да, но моя музыкальность не доставляет никому радости. Я окончил музыкальную школу, подобно моему герою, по классу домры и по классу гитары. Но с музыкой не заладилось, и моим способом самовыражения стало слово. По счастью, в области музыки у меня был замечательный консультант — гитарист-виртуоз Михаил Радюкевич.

— Музыкант-виртуоз больше не сможет играть. Вам знаком страх не написать новый роман?

— Глеб, гитарист, заболевает, и это вроде бы ставит крест на нем как на музыканте. Болезнь позволяет моему герою задуматься о смысле существования. В основе креативности Глеба — некая энергия, и он выражает ее в свойственной его времени форме. Этот поток ушел в музыку, в частности в гитару, которая была тогда особенно популярна. Но почти всегда для этой энергии может найтись другой канал. Я не пишу безнадежно ни об одной болезни, чтобы не лишить надежды того, кто болен. Замечу в скобках, что это обстоятельство не всегда понимается журналистами. Так, один из питерских каналов, ведя новостной репортаж из специализированной больницы, допустил, на мой взгляд, чудовищную вещь: как бы между прочим сообщил, через какое время пациенты с определенным диагнозом умирают. Мне всегда хочется сказать, что не все так плохо, как может показаться: у каждого процессы проходят индивидуально. Что касается страха потерять способность писать, то его испытывают многие авторы. Уверенность в себе как человеке, писателе не мое чувство. Но я не дохожу до крайности в уверенности и неуверенности. Давно для себя открыл, что есть вещи поважнее писательства. Кроме того, очень помогает вера.

— Глеб тоже верующий человек. Чем он вам еще близок, а чем далек?

— Некоторыми событиями своей жизни близок, общим настроем. Я никогда ничего специально не добивался. Видимо, это лень или фатализм. Все как-то само прибивалось ко мне течением. Глеб, впрочем, проявляет и некоторую активность, которую я вряд ли бы себе позволил: соглашается аккомпанировать богатому аферисту Бергамоту. Я иногда спрашивал себя: зачем Глебу это нужно? Но ведь он поехал в Киев выступать не ради денег. Ему показалось, что жизнь в какой-то момент остановилась, и он решил ее разогнать любыми средствами.

— Кажется, талант Глеба ведет его туда, где он может реализоваться, пусть даже играть в пошлом ансамбле. А у вас как в жизни получается?

— Вы сформулировали то, что я чувствовал: поступки Глеба хаотичны и безумны, но ведут его по одной линии. Фальши в Глебе нет. Он неплохой малый. Я тоже шел по одной линии не без зигзагов, но жизнь в этих зигзагах заводила меня в более благополучные места. Вообще говоря, с писательством меня особо никто не связывал. Как сказала одна моя родственница: «Был обычный паренек, а вдруг засветился как писатель». Я успокоил ее, что я и сейчас обычный паренек. Если бы от меня чего-то ждали, мой путь был бы гораздо сложнее. Приятно, когда от тебя ничего не ждут.

— Вы человек не открытый, но откровенный. И  от героев, и от читателя ждете искренности. Откровенность вам легко дается?

— Я никогда не играл в Чайльда Гарольда. Да, соцсетями я не пользуюсь (в интернете меня представляет волонтер) и на тусовки не хожу, кроме случаев, когда кого-нибудь своим отсутствием обижу. Но в юности я любил все доступные тогда виды общения. Думаю, с определенного возраста человек привыкает к одиночеству. Мое одиночество «не одинокое», а в кругу семьи и пары-тройки близких мне людей. Там я предельно откровенен. У меня нет потребности рассказывать о себе публично. Я не делаю этого даже в своих текстах, потому что предоставляю моим героям развиваться по их внутренней логике. Другое дело, что писатель нередко дарит герою свои мысли или биографические подробности. Это, впрочем, сочетается с противоположным стремлением — воплотить в герое то, чего не хватает самому, поскольку любое творчество, особенно литературное, восполняет то, чего у человека нет. Писательство существует на соединении этих противоположностей, и такой клубок бессмысленно распутывать. Нет ничего более наивного, чем судить об авторе по его героям.

Писатель Алексей Иванов о своем новом романе «Пищеблок»

— Но разве от вас не ждут новых «Лавров» или способностей Лавра?

— Да, но эти ожидания не вполне оправданны. Порой это просто трагично. Человеку в крайней ситуации очень легко поверить в то, что кто-то другой обладает возможностью помочь. Как-то ко мне подошла женщина и попросила подписать книгу умирающей, которая воспитывает 11-летнюю дочь. Я замер: что написать? Ну что? Меня приняли за Лавра? И тогда я вспомнил любимый мой стих из Покаянного канона Андрея Критского: «Где захочет Господь, преодолевается естественный порядок вещей». Я тогда понял, что обращения нужно очень серьезно воспринимать: с одной стороны, быть предельно трезвым в самооценке и не заблуждаться на свой счет. А с другой — есть ведь замечательные тексты, обладающие энергетикой, как Покаянный канон, которые можно цитировать. Я тот объект, на который направляется чье-то ожидание. И человек силой своего ожидания сам себя может вылечить. Профессиональным целителем я, разумеется, не являюсь, но полагаю: если человек ко мне так серьезно относится, то я попытаюсь быть зеркалом, от которого энергия отразится и вернется к нему. И он с Божьей помощью сможет себя вылечить.

— В финале «Брисбена» Глеб вспоминает, как мать, пятясь, уносит его на руках с обрыва, а какая-то женщина наблюдает за этим, оставаясь на вершине склона. Эта женщина…

— Смерть. Я думаю, она наблюдает за нами с самого начала. Это одно из первых воспоминаний детства. Я помню эту женщину над обрывом, помню, как мне было страшно. В романе мать с ребенком идут приставными шагами — своего рода попытка держаться по отношению к жизни перпендикулярно. По-моему, это неплохо характеризует мать Глеба. У меня много общих с Глебом воспоминаний, но Глеб — это не я. Общее с тем, кто на тебя не похож, только подчеркивает ваше различие.

Подготовила Мария Башмакова