При всех его заслугах и славе Александр Солженицын на родине — фигура по-прежнему спорная. Мы к такому юбилейному статусу не привыкли, но, возможно, для самого писателя это даже и к лучшему
Александр Солженицын после прибытия из ссылки. Рязань. 1956–1957
Фото: Из семейного архива Солженицыных
Удивительно, как Солженицын умудрился за эти 100 лет не вписаться ни в один, что называется, пейзаж. Демократы поднимают на щит «Архипелаг ГУЛАГ» и «Один день Ивана Денисовича», но не приемлют имперства Солженицына. Консерваторы, напротив, приветствуют его имперство, но не могут простить ему антисоветизма. Удивительно, что сегодня, в год столетия, Солженицын опять угодил, словно зернышко, между двух идеологических жерновов (как он сам пророчески когда-то написал в автобиографии). Он занял прочное «место между» — двух Россий, точнее, между утопий России.
«Имперская» позиция, которую в публицистике Солженицына можно было расслышать уже в 1970-х, даже в диссидентской среде была в диковинку — она казалось тогда, вероятно, каким-то «русским постмодернизмом». Его «имперство» уходит корнями в белоэмигрантскую Россию, в Россию Струве и Деникина (заметим, что Солженицын родился в 1918 году фактически не в Советской России, а «на территории, временно занятой деникинскими войсками»).
Солженицын — имперец, конечно, но почти 20 лет — и, пожалуй, лучших лет его жизни в чисто человеческом, житейском смысле — он прожил вдалеке от родины, в вынужденной эмиграции в США. И потому, вероятно, он получился гораздо более универсально мыслящим имперцем, чем «имперцы», выросшие из советских широких штанин. Он лишен мелочности, местечковой заскорузлости, их боязни открытых пространств. И несмотря на свою «имперскость», именно Cолженицын сформулировал в советские годы самую универсальную этическую программу — «жить не по лжи», от которой до сих пор трясет его многочисленных антагонистов. В Сети одно из самых ядовитых прозвищ — «неполживые», «неполживцы». В этой конструкции столько презрения и неверия в человека, что просто поражаешься, как одно слово способно такое выдержать. Однако сама этическая формула Солженицына до сих пор жива, трансформировавшись в «не врать, не воровать», а также провоцирует очередные сущностные споры. Один из недавних упреков, например, бросил Сергей Шнуров: в песне о проститутке рефрен звучит зло-иронически — «расскажи ей, как жить не по лжи». За последние годы, кажется, уже много раз доказано всеми, что жить не по лжи невозможно, что это утопия. Но от этого призыв Солженицына не перестает быть моральным камертоном.
Его «Россия будущего» была сформулирована отчетливее всего в слове. Да, это «чудо Солженицына» совершает язык Солженицына. Он создал язык, в котором вязнешь, очень скоро начинаешь говорить и даже мыслить по его законам. Почему это работает до сих пор, почему попадаешь в капкан обаяния солженицынского слога при всей, прямо скажем, искусственности этой языковой конструкции даже по меркам второй половины ХХ века?..
Владимир Сорокин говорил, что ощущение глубины писателя зависит от наличия в его тексте воздуха, свободного пространства, которое он оставляет своему читателю. Это тоже странно слышать по отношению к Солженицыну. Казалось бы, он явный диктатор в слове, особенно в публицистике. Но при всей бескомпромиссности его идей язык Солженицына — парадокс — оставляет большой зазор свободы для читателя. Да, это не легкий морозный воздух; это затхлый дух каптерки, шарашки, коммуналки, избы. Но другого воздуха в ХХ веке у меня для вас нет, говорит писатель.
И тут мы имеем дело с самым удивительным эффектом Солженицына.
Он написал столько безапелляционного и даже тенденциозного, что был обречен на критику со всех сторон. Но он как бы сразу — фундаментально — ее, эту критику самого себя, позволил. Насколько его взгляды массивны и эпичны, настолько же и дискуссионны. Эта открытость, незащищенность, как бы неосторожность его текстов впечатляют. И вопреки недемократической форме его письмо в итоге порождает вокруг себя огромное плюралистическое поле. Позволяет спорить и даже поощряет спор.
Это странное сочетание несочетаемого отразилось и на том, что в России принято называть «местом в литературе», которое на самом деле означает наличие или отсутствие того или иного имени в школьной программе. Солженицын в этой табели о рангах, конечно, присутствует, но тоже как-то странно. Солженицын, что уникально, получал это место в литературе дважды; в первый раз — в 1960-е, после публикации «Одного дня Ивана Денисовича». А затем — точно так же мгновенно — этого места в советской иерархии лишился. И спустя несколько десятилетий опять столь же стремительно и более мощно этот пьедестал опять занял — в конце 1980-х, в перестройку, когда вернулся на родину — вначале в виде публикаций, а затем и лично, в 1994 году. Это привычное свойство России — умение превращать человека в «Гагарина», в свадебного маршала. Солженицын, однако, не захотел им стать и опять открыл шлюзы: начал критиковать новую демократическую власть, обрекая себя на критику взаимную. В итоге получилось нечто невозможное: за всю свою долгую жизнь и несмотря на мировой авторитет, он так и не забронзовел. И даже прозвище его в литературных кругах — Солж — совершенно какое-то небронзовое; в этом сокращении, наоборот, есть что-то студенческое, шестидесятническое, молодое. Памятник так не назовут.
У нас умеют любить посмертно — это еще одна русская забава, и, учитывая лояльное отношение нынешний власти к Солженицыну, можно было бы ожидать его превращения в памятник после смерти. Но и тут не обошлось без какого-то высшего вмешательства: самым парадоксальным образом многочисленные антагонисты, ненавистники еще со времен фразы «литературный власовец» подсобили ему, не дали застыть, помогли не превратиться в монумент. Потому что они продолжают его ненавидеть как живого. И как-то тихо, но с вызовом хочется спросить: это ли не главное подтверждение актуальности и живости Солженицына сегодня?.. Неутихающий этический конфликт, спор о добре и зле — лучший, честно говоря, памятник писателю из всех возможных.