акция опера
Кульминация II Пасхального фестиваля Валерия Гергиева состоялась. Как и планировалось, ею стала опера Мусоргского "Борис Годунов", поставленная на Соборной площади Кремля режиссерами Андреем Могучим и Михаилом Панджавидзе. Случись хорошая погода, искусство певцов, хора и оркестра Мариинского театра под руководством Валерия Гергиева не вышло бы за рамки искусства. Но лил дождь, дул промозглый ветер, вместо струнных играл один рояль, а на скользком деревянном помосте один лучше другого вели свои роли солисты. ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ и РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ убеждены, что на сей раз факт искусства был превзойден фактом театрального героизма: Мариинка совершила невозможное.
Ветер сносил звук, в лучах прожекторов клубились клочья театрального дыма и острыми косыми нитями высвечивался ливень, время от времени доносился бой курантов на Спасской башне... Вообще, ощущение глобальной катастрофичности происходящего удивительно точно ложилось на содержание оперы. Светское, протокольно-буржуазное зрелище, которым, по идее, должно было бы стать исполнение одной из главных национальных опер главным оперным театром страны на самой сакральной ее площади, превратилось в отчаянное, экстремальное предприятие — вполне в национальном духе.
После двух с лишним часов уникального оперного представления окоченевшая и отчего-то все же дико счастливая публика покидала Соборную, ища ответа на вопросы, на которые рациональных ответов нет. Зачем Валерий Гергиев настоял на проведении спектакля — хотя и с полуторачасовой задержкой? Зачем духовики и ударники Мариинского оркестра сели в белых воротничках играть под дождь? Зачем все два часа на рояле самоотверженно и классно вела оперу концертмейстер Ирина Соболева, заменив собой отсутствовавшие струнные инструменты? Зачем, ни разу не изменив позы, ей листал ноты человек с непокрытой головой? Наконец, зачем сносимые с деревянного подиума ветром мариинцы пели народную драму Мусоргского, словно забыв про риск сорвать голос и про завтрашний концерт в Питере на открытии "Звезд белых ночей"?
Не отделаться было от преклонения перед Мариинским театром, оказавшимся больше чем театр. В том смысле, что ему, наверное, впервые в истории русской музыки удалось сыграть оперу Мусоргского так согласно с убеждениями самого Мусоргского: "В человеческих массах и в отдельном человеке всегда найдутся черты, никем не тронутые: всем нутром изучать их и кормить ими все человечество, как здоровым блюдом, которого еще не пробовали,— вот задача-то! Восторг и присно восторг!" Особый восторг вызывала преодоленная всей суммой стихийных обстоятельств сусальность и сувенирность "Бориса Годунова", который, стой хорошая погода, предстал бы явлением фестивального разряда open air (на открытом воздухе). Но лил дождь. Дул промозглый ветер. И публика, которой раздали грубые солдатские одеяла, кутаясь в них, слушала нечто вроде звона цепи, описание которой Чехов вложил в уста студента (из одноименного рассказа): "Тронь одну часть этой цепи, как отзовется другая".
В прологе четыре видеомонитора показывали панорамные кадры из "Андрея Рублева" Тарковского. И то, что там снято с точки зрения поднявшегося в небо воздухоплавателя (который, как вы помните, конечно, разобьется) — народ-ротозей, река, деревья, купола,— все оказалось про нас. С той же беспомощностью древних людей перед чем-то неизмеримо большим мы наблюдали необъяснимое "воздухоплавание" Мариинки, развернувшей "Бориса Годунова" совершенно уникальным ракурсом: дрогнут или не дрогнут мариинские голоса.
Не только не дрогнули, вопреки всем законам они жили отдельной и абсолютно неуязвимой частью растерзываемых тел. Согласитесь, насколько сильнее трагедия царя-ирода, если "какой-то страх невольный зловещим предчувствием..." сковывает не только его, но и ваше сердце. Ведь видишь живого человека — Владимира Огновенко, которого с верхотуры скользкого деревянного помоста вот-вот унесет ветром. Но не уносит. Лишь треплет его одежды, волосы и радиомикрофон, то и дело отворачиваемый мучеником-царем и героем-певцом от жуткого ветряного завывания.
Вокальный экстрим происходящего отвлек даже от многочисленных режиссерских придумок. Вроде лубочной сцены в корчме, где Шинкарка (Надежда Васильева), Варлаам (Геннадий Беззубенков) и Мисаил (Виктор Вихров) орудуют якобы отделившимися от них бутафорскими ногами-тряпками, к которым принюхивается мишка косолапый, забредший сюда из того шишкинского соснового бора, который тут же транслировали четыре видеомонитора. Еще на них скручивался в зловещую луну предзакатный пейзаж с облаками, мелькал клип из кадров телерекламы (в сцене коронации Бориса), сияли красные рубиновые звезды советского Кремля и мерно выползали из-под руки летописца ровные строчки пименовской летописи.
По ходу стало казаться, что сменяемости сцен природа отчетливо аккомпанирует. Так, в чудный диалог Пимена (Михаил Кит) с Григорием (Владимир Гришко) ветер вдувал символику отшельничества. А в оплакивание Ксенией (Ирина Матаева) жениха с арией сочувствующего ей Бориса дождь влил совершенно уже мистическую слезу. Но самое необъяснимое началось, когда, заслушавшись, все вдруг обнаружили, что оркестровые пульты пусты. А Валерий Гергиев, засунув руки в карманы плаща, лишь еле видными наклонами дает вступления пианистке. На Бориса же, уносящего агонию вместе с заключительным возгласом "Я царь еще!" в продувное жерло деревянного люка, дирижер глядел уже глазами самого обычного зрителя.