Это сенсационная выставка: показывают 117 листов с рисунками мастера, сохраненных его ученицей, Анной Лепорской, и переданных в дар музею в прошлом году. Через год «Неожиданного Малевича», возможно, покажут и в Москве
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Фото: ГРМ
Выставку можно было бы назвать и «Вдвойне неожиданный Малевич». Первая неожиданность состоит в том, что сегодня, когда рынок жаждет и коллекционеры не дремлют, такая драгоценность попала в государственный музей. Однако это не случайный дар судьбы, а результат многолетнего труда бывших и нынешних музейных сотрудников, которые — своей научной работой, любовью к авангарду и просто человеческими качествами — убедили дарительницу, весьма разборчивую и подозрительную, в том, что ее собрание попадет в хорошие руки. Дарительница — архитектор Нина Суетина, дочь Николая Суетина (1897–1954), падчерица его второй жены Анны Лепорской (1900–1982) и жена сына Ильи Чашника (1902–1929): по воле скончавшейся в 2016 году родственницы и наследницы трех любимых учеников Казимира Малевича, легендарный «архив Лепорской» (точнее — архив Лепорской-Суетина-Чашника) отошел Русскому музею. Лепорская, бывшая не только ученицей, но и фактически личным секретарем Малевича, помогала ему систематизировать рисунки и записи и сделалась хранительницей большой части наследия мастера после его смерти. Поэтому архив содержит не только послания апостолов, вынужденно ушедших в фарфор и выставочный дизайн, но и живое слово их учителя.
Конечно, не стоит думать, что до наших дней собрание дожило в полном и первозданном виде: до передачи в Русский музей многое было подарено, продано, ушло за границу — хранительницы трезво оценивали перспективы супрематической секты в условиях соцреалистической контрреформации. Да и честь первой публикации бумаг Малевича из архива Лепорской не принадлежит Русскому: в 2011 году их эталонным образом опубликовал датский историк искусства, видный малевичевед Троэльс Андерсен, попавший в дом Лепорской еще в начале 1960-х, когда приехал в Ленинград учить русский язык. Так или иначе, кроме графики Малевича, Русский получил в дар большое число работ самих Суетина, Лепорской и Чашника, а также небольшое — других учеников, Льва Юдина и Константина Рождественского (вещей последнего музей вообще не имел). Раньше рисунков Малевича в Русском, где хранится лучшая в мире коллекция его живописи, было всего 35, теперь стало более полутора сотен (среди 117 листов много двусторонних рисунков). И это не только то, что высокопарно называют «творческой лабораторией» художника,— графика с таким хорошим провенансом может служить аргументом в дискуссиях о подлинности тех или иных произведений. Что особенно актуально сейчас, когда мир накрыла очередная волна подделок русского авангарда, в Музее изящных искусств Гента на голубом глазу выставляют якобы расписанные самим Малевичем ларцы и прялки, а к голосам отечественных специалистов, указывающих на фальшивки в музейных коллекциях и каталогах-резоне, не спешат прислушиваться.
Вторая неожиданность связана, собственно, с тем, каким предстает Малевич в этом архиве. Для широкой публики сюрпризом станет ранний Малевич. Большей частью — семейный и домашний, рисующий портреты матери, сына и сценки в гостиной твердой, но очень нежной рукой. Но временами впадающий в грех декадентства, изображающий блоковских незнакомок в шляпах с перьями и даже каких-то брюсовских, если не зиновьева-аннибальских, «целующихся обнаженных женщин», правда, настолько уродливых, что записать Малевича в ряды людей широких гендерных взглядов едва ли получится (искусствоведы связывают целующихся с работой над альбомом к постановке андреевского «Анатэмы» в МХТ). Почти два десятка рисунков обнаженной натуры, сделанных в годы учебы в Москве в частной школе Федора Рерберга (других университетов он не кончал), словно бы специально выставлены для скептиков: контур порой почти что энгровский, упругий и пружинистый,— с этими листами он вполне мог бы поступить в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, куда до того был четырежды не принят, но после рерберговской школы в МУЖВЗ, как считалось, делать уже было нечего. И совсем прелестны его бердслеянские виньетки — под «Одуванчиками», кажется, не побрезговал бы подписаться и сам Обри Бердслей. Впрочем, кроме Бердслея и «Мира искусства» чувствуется еще один источник «декоративных мотивов» киевлянина Малевича — украинские вышиванки.
Для специалистов станет и сюрпризом, и загадкой Малевич более поздний — супрематический и постсупрематический. Тут и вечная Малевичева загадка — датировки. И сравнительно новая — по какому же принципу Малевич с Лепорской во второй половине 1920-х, возможно, перед его долгожданным заграничным турне, стоившим ему потом таких больших неприятностей, систематизировали его рисунки, раскладывая их по конвертам с подписями, чтобы спрятать все в одну большую картонную папку? Конверты, помеченные какой-либо буквой латинского алфавита, сохраняют тайну имени и классификации, несмотря на подсказки вроде надписей про «алогизмы» или «переход в небытие». Помимо рисунков в архиве Лепорской есть и рукописи, ранее не публиковавшиеся. Например, иконоборческая — в том смысле, что направлена против складывающихся коммунистических ритуалов и иконопочитания,— статья 1929 года о том, как (разумеется, беспредметно — без-образно!) надлежит оформлять рабочие клубы. Замечательным практическим подкреплением ей служат эскизы росписей интерьеров ленинградского Красного театра (нынешнего «Балтийского дома») 1931–1932 годов — наш так и не состоявшийся супрематический Баухаус. Эти два зальчика позднего Малевича — бесконечная стена плача о несостоявшемся. И в то же время — бесконечный праздник национальной гордости: вот, дескать, из одной этой супрематической композиции «Пять вертикальных полос», датированной пока весьма широко — 1915–1920-м, мог бы выйти весь американский минимализм. Если бы, конечно, знал о ее существовании.
Кстати, о национальной принадлежности Малевича — не человека, тут ясности несколько больше, но художника — ведутся горячие споры. Есть Малевич русский, польский, украинский. Может быть, правильнее говорить, что Малевич был московский, витебский, петроградский-ленинградский, киевский. Из «архива Лепорской» на нас почему-то смотрит очень ленинградский Малевич. Подвергнутый шельмованию — в Ленинграде обычно более жесткому, чем в Москве. Посидевший в Крестах, как полагалось ленинградским художникам и поэтам его круга. Переживший блокаду, официальное забвение и тайный культ, коснувшийся даже поколения Тимура Новикова. Аккуратно разложенный по конвертам, убранный в папочку с тесемочками и спрятанный от греха подальше — за шкаф или в диван.
«Неожиданный Малевич. Из архива А.А. Лепорской, подаренного Русскому музею». Санкт-Петербург, Русский музей, Михайловский замок, до 14 января