В Центре имени Вс. Мейерхольда на фестивале «Родина авангарда» прошел первый в России и пока, вероятно, единственный показ спектакля-кантаты «Высшая мера» для драматических актеров и хористов на текст Бертольта Брехта и музыку Ханса Эйслера в русском переводе Сергея Третьякова. При поддержке Гете-института легендарный текст поставили режиссер Фабиане Кемманн, музыкант Петр Айду и хормейстер Андрей Котов. В суде над агитаторами, убившими товарища, вместе со зрителями участвовала Юлия Бедерова.
Фото: Коммерсантъ / Петр Кассин
Фото: Коммерсантъ / Петр Кассин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Петр Кассин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Петр Кассин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Петр Кассин / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Петр Кассин / купить фото
«Высшая мера» (Die Massnahme) — музыкально-театральный текст, написанный по пьесе Брехта композитором-единомышленником Хансом Эйслером: ученик Шенберга, автор сложных, в том числе додекафонных, камерных и симфонических сочинений остался в истории сочинителем вдохновленных авангардом и Брехтом рабочих песен и маршей. Вещь в специфическом жанре «драматической кантаты» (в ней есть актерские роли, инструментальная партия и огромная хоровая) написана в 1930 году и вскоре запрещена. Сначала нацистами, затем самими авторами: эпический сюжет, рассказывающий о четырех московских агитаторах на задании в Китае, убивших товарища, мешавшего делу своим нетерпением и отзывчивостью к страданиям («Мое сердце бьется в такт революции»), читался как пропаганда революционного и государственного террора. Запрет был снят только в конце 90-х, и пьесу сыграл Berliner Ensemble.
В русской версии вся музыка звучит в редакции для фортепиано (виртуоз и энциклопедист Петр Айду) и ста человек хора вместо оригинальных трехсот (здесь несколько любительских хоров и профессионалы). Музыка — это не только эффектная многослойная партитура, мастерская полифония и сольные партии, включая кабаретные зонги, но и хоровая ритм-декламация — революционный извод декадентской мелодекламации, когда текст без звуковысот, но в заданном ритмическом рисунке проговаривается хором, включая публику (ей заранее раздают листки с ритмом и словами). Виртуозно-примитивистская кантата сделана пылко и расчетливо, как будто в одну колбу авторы густо налили поровну скептицизма и пафоса.
Основа сюжета — суд над убийцами: они рассказывают о случившемся и разыгрывают для судей ключевые моменты. И хотя приговор звучит сразу: «Мы оправдываем вас», публика, соучаствуя в процессе и в хоре, должна определиться, на чьей она стороне — убийц или убитого. Античные реакции хора (или, согласно определению переводчика, «контрольной инстанции») не плакатны. И кроме «Мы оправдываем» звучит «Мы вам сочувствуем».
Не в словах, но в структуре и интонации русского перевода расстрелянного в 1939-м Третьякова есть черты духовного стиха, что не противоречит былинному строю оригинала и его художественным корням. Смешивая политический и ритуальный театр, музыку и драму, массовое и камерное, площадное и сектантское, вокальное и ритмическое, авторы в 1930 году видят агитпроп ретроспективно и делают авангардистский текст полным не только этической, но и эстетической рефлексии. И за его экспериментальной, «обучающей» формой стоит прообраз богослужебных «пассионов». «Высшая мера» — «страсти», только партия евангелиста вмонтирована в партии четырех агитаторов, а партия юного товарища — жертвы, с согласия которой происходит убийство,— передается от одного голоса к другому.
Есть еще один, не брехтовский персонаж — немой свидетель: в начале он читает стихотворение Виктора Сержа, французского подданного, поэта и большевика, обращенное словно из темноты времени к сегодняшнему зрителю. И потом становится на сцене нашим телом, нашими чувствами и нашими глазами.
Хотя спектакль с его открытой любительской интонацией становится для одних музейной реконструкцией, для других — примером «левого» или, напротив, «либерального» искусства (из эстетического эксперимента действительно выглядывает несколько архивная, но искренняя физиономия политического театра), в сокрушительно пронзительном финале жалеешь, что ЦИМ — не Большой театр, где был бы толстый буклет и в нем — полное либретто, что в драме не принято. Тогда весь спектакль-кантату можно было бы, как после оперы, пересматривать внутренним взором и, главное, переслушивать внутренним ухом, такой он необыкновенный. Очень легко представить себе «Высшую меру» буквально в этой исполнительской редакции на новой Камерной сцене Большого (бывший Театр Покровского) с ее даже геометрическим сходством, чернотой и хором на балконах над публикой. Однако все же хорошо, что ЦИМ — не Большой, иначе путь «Высшей меры» к русской сцене был бы, кажется, еще на век длиннее.