Международный фестиваль-школа «Территория», проходящий при поддержке Фонда Михаила Прохорова, впервые представил Москве двух крупнейших деятелей мирового театра. 65-летний японец Сабуро Тэсигавара показал в Театре наций «Тристана и Изольду» на музыку Вагнера, а на сцене «Под крышей» в Театре Моссовета 45-летний француз Оливье Дюбуа разыграл моноспектакль «Мое тело выходит на свет дня». Татьяна Кузнецова решила: лучше поздно, чем никогда.
Японские Тристан (Сабуро Тэсигавара) и Изольда (Рихоко Сато) любят друг друга до смерти, не взирая на лица
Фото: Aya Sakaguchi
Сабуро Тэсигавара, основатель и руководитель компании Karas,— признанный лидер современного танца Японии. Точнее, не только танца, которым он занялся довольно поздно, годам к двадцати, а пластических искусств вообще. Взяться за оперу Вагнера его побудило желание выйти за пределы островной специфики, хотя он и без того имеет репутацию космополита.
Тэсигавара выбрал классическую запись «Тристана и Изольды» 1966 года с Байрейтского фестиваля (за пультом Карл Бём) и, подвергнув ее купюрам, поставил часовой спектакль-дуэт. Режиссерски он выстроен как параллельный монолог двух влюбленных: за весь спектакль они не только не прикасаются друг к другу, но даже ни разу не взглянут друг другу в глаза. Главную роль в спектакле играет световая партитура: на черной, усеченной черными драпировками сцене артисты в черных одеждах (длинное платье Изольды, пальто и брюки Тристана) поочередно высвечиваются лучами, то снисходящими с колосников, то обрисовывающими из кулис скульптурность статичных поз, то рассеянной морской серостью подчеркивающими их метания.
Хореография, явно рожденная в ходе репетиционных импровизаций, неравноценна. Изольда (Рихоко Сато), довольствуется довольно однообразными — «восьмерочными» по траектории — колыханиями корпуса и всплесками рук, устремленными к небесам, и эта лексика не меняется на протяжении всего спектакля. Лишь в момент предсмертного отчаяния принципиальная статичность Рихоко Сато сменяется интенсивными — с резкими поворотами и скользящими большими шагами — перемещениями по сцене. Тристан — сам Сабуро Тэсигавара, бесшумный, невесомый и, несмотря на возраст, удивительно пластичный — гораздо разнообразнее, причем применение артистом навыков танца буто играет тут не последнюю роль: самым сильным эпизодом спектакля оказывается уход Тристана из жизни — почти неподвижная сцена, в которой Тэсигавара медленно-медленно складывает свое пальто на авансцене и растворяется в темноте.
Лексическую бедность постановки можно счесть эстетским минимализмом, если бы не наивная иллюстративность постановки, временами доходящая до курьеза (как в эпизоде, где Изольда в луче света содрогается на полу, пронзенная желанием, а над ней делают пассы руки Тристана), а иногда — до простодушной мелодрамы. Но главный удар спектаклю Тэсигавары нанес голос великой Биргит Нильссон, невероятность которого обратила сценическое действие в кулуарно-необязательный довесок к музыке.
В отличие от японского гуру, танцовщик и хореограф Оливье Дюбуа (учился на дипломата, но в 23 года сбежал с международной сцены на театральные подмостки) в своем перформансе «Мое тело выходит на свет дня» конкурентов не имеет. Два часа 45-летний артист, растерявший былую физическую форму, рассказывает о своей жизни в искусстве, представляя былые роли, ситуации, хореографов. Роли (и музыку) выбирают по жребию сами зрители, вытягивая конверты с названиями: послужной список Дюбуа невероятно обширен. Задавшись вопросом «куда приведет меня память тела?» (притом что тело уже не то, а память в нем жива), коренастый толстячок с накачанными ляжками станцевал Фавна Нижинского под песню Селин Дион. Показал Ромео из балета Прельжокажа (сцену бала), при этом бровями, мимикой, руками представил отсутствующую Джульетту и манипуляции кордебалета. Выдал надрывный партерный монолог из постановки Саши Вальц «Изнутри наружу». Рискуя потянуть связки, выскочил в вариации из форсайтовского «In the Middle…». Свалял дурака, изображая классическую Раймонду («я танцевал ее на пуантах в концерте "Звезды XX века"»), показал, как он подтанцовывал и даже подпевал Селин Дион, с натугой таская ее на руках. С легкостью средневекового гистриона Дюбуа мгновенно менял личины и язык тела, столь же моментально дистанцируясь от роли и превращаясь в комментатора событий. Самоирония помогала ему пережить деградацию тела, превратить этот неизбежный процесс в искрометный спектакль.
Обаяние этого прирожденного лицедея так велико, что зрители оказываются в полной его власти, готовые повиноваться любым приказам. Рвутся на сцену тащить конверты со жребием. Раздевают артиста по его требованию — так деятельно, что уже к середине перформанса он остается в трусах и одном носке. Зомбированные Дюбуа орут на него до хрипоты («Порнограф!», «Свинья!», «Тиран!»), воспроизводя реакцию на спектакль Фабра на Авиньонском фестивале 2005 года. А под конец срываются в пляс вокруг потного, облитого золотыми блестками гистриона в синтетической шубе — счастливые от сопричастности к этой приплясывающей истории танца.