выставка живопись
В Инженерном корпусе Третьяковской галереи открылась "Самостоятельная республика живописи" — первая персональная экспозиция Николая Тархова (1871-1930) в России после 1910 года. Комментирует СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Сто лет назад русская критика сокрушались о том, как мало знают и плохо ценят Тархова на родине — и вот, как выясняется, воз и ныне там. Тогда, в 1900-е, критики имели в виду, что в передовом зарубежье у Тархова с известностью все в порядке. И это правда, но и там уже в 20-е известность была явно на исходе. Коллекционеры, правда, ценили — и главное свидетельство тому сама нынешняя выставка, которая собрана на основе коллекции женевского музея Пти-Пале, пристально заинтересовавшегося художником еще в 1950-е.
Между тем без Николая Тархова парижскую художественную жизнь 1900-х представить довольно сложно. Многолетний участник Салона независимых, член жюри остроактуального Осеннего салона, персональные выставки, в том числе в галерее Амбруаза Воллара (Воллар, между прочим, вывел в люди Анри Матисса, и кто знает, как бы гремел нынче на аукционах Тархов, если бы не поссорился с галеристом по коммерческим вопросам). Французская карьера художника, уехавшего из России в 1899-м (хорошо отработанный поздний импрессионизм, уверенные первые шаги на почве фовизма), мало соответствует тому, что можно назвать его русской карьерой. В самом деле водился поначалу с модными московскими художниками типа Павла Кузнецова и Николая Милиоти, через них же вышел на "Золотое руно" и Союз русских художников (и там, и сям его видеть несколько странно). И даже после отъезда ухитрился опять подружиться с околосимволистскими кругами, да еще и петербургскими.
Что же, дружба вышла удачная: Александр Бенуа плел тонкие искусствоведческие похвалы, Сергей Маковский по-простому звал "поклониться его глубоко правдивому, искреннему, прекрасному творчеству", организовали в Петербурге огромную выставку в сто работ (сегодня в Третьяковке, для сравнения, их шестьдесят с небольшим); но все как-то с дистанцией, без попыток так или иначе подключить художника к отечественному процессу. Только проницательный Дягилев в 1906 году выставил в Париже Тархова не вместе с коллегами по "Миру искусства", а с Михаилом Ларионовым.
Хотя это тоже не очень понятно, потому что работы начала 1900-х, насколько можно судить, совершенно "заграничные". Лощеный, немного даже самодовольный поздний импрессионизм, несколько вторичный, но очень умело сделанный. Сюжеты соответственные: весенний бульвар Сен-Дени в разную погоду, соборные витражи (показательное выступление по действительно тренированному чувству цвета), заснеженная химера Нотр-Дама, нависшая над хмуроватым утренним городом. А потом Тархов уезжает из Парижа и поселяется в Орсе (где и проживет остаток жизни), и все страшно меняется. Вместо парижской слякоти и томноватых весенних деньков — эпически удалые, пламенеющие сельские пейзажи с каким-то языческим солнцем-миродержцем. Вместо тоскливой житейской опытности парижанина — попытки нарядиться в этакую пейзанскую светлую наивность. Вместо сгорбившейся химеры — жена с детьми, петухи, козы, кошки, вещи камерные, но с той же первородной энергетикой и порой с теми же жгучими колористическим экспериментами.
Это, конечно, не Союз русских художников, и даже с "Бубновым валетом" сопоставления уместны не всегда. Но русского духа, неожиданно прорвавшегося от переезда во французскую сельскую местность, хватает. Глядишь на пашню с крестьянами — и мерещатся прямо-таки былинные родные просторы. А тополиная аллея с вечерним солнцем уж так щемит, что даже хочется отыскать где-то притулившуюся березку. А березки нет. Неизвестно, как все это смотрится в Женеве, но в Третьяковке смотрится, пожалуй, не как факт французского искусства начала прошлого века, а как самое что ни на есть русское искусство. Так что приятно, что пять листов графики благодаря спонсорам останутся в галерее, вдобавок к тем работам, которые Третьяковка приобрела еще при жизни Тархова — все-таки знаменитый был художник.