Хан и соло

В столице провинции Лангедок-Руссильон открылся ежегодный фестиваль современного танца — старейший во Франции и один из главных в мире. В этом году он вновь подтвердил репутацию первопроходца, собрав рекордное количество мировых премьер. Из Монпелье — Татьяна Кузнецова.

Оплотом еретиков Монпелье прослыл в Средние века, когда здесь хозяйничали катары. Спустя столетия, в 80-х годах прошлого века, городом овладели еретики от балета во главе с хореографом Домиником Багуэ; их цитаделью стал бывший монастырь урсулинок. Международный фестиваль — танцевальный диспут и изучение новых доктрин — организовал тоже Багуэ, незадолго до своей ранней смерти от СПИДа в 1991 году, а продолжил первый директор фестиваля Жан-Поль Монтанари, который по сей день является его бессменным, единственным и весьма искушенным куратором: не формулируя концепций, но провоцируя приглашенных авторов на новые постановки, он предъявляет миру тенденции раньше, чем они сформировались. В этом году на 18 участников фестиваля пришлось 15 creation — мировых премьер, без новинок приедут только большие и успешные труппы — Нидерландский театр танца и Национальный балет Испании.

По правде говоря, «мировая премьера» далеко не всегда тождественна художественной новизне. И куратор Монтанари первым отважился назвать вещи своими именами, определив в носители прогресса не талантливых одиночек, а ведущие компании с их мощным артистическим составом, финансовым потенциалом и возможностью ангажировать самых интересных авторов; время молодых гениев-самоучек, рождающих шедевры из подручного материала, безвозвратно ушло. Современный танец вообще постарел: среди хореографов фестиваля нет никого моложе сорока. Вторая очевидная тенденция — пресыщенность экзотикой: в программе отсутствуют обитатели противоположного берега Средиземного моря, а ведь в прошлые годы авторы из Северной Африки (а тем более из глубин этого континента) слыли изюминками на фестивальном торте. Похоже, многоопытный Монтанари раньше других понял, что волнующая экзотичность чужестранцев становится житейской рутиной, которая и без сцены сполна насыщает интерес местной публики.

Это, конечно, не означает демонстративной замкнутости на европейских темах: сенсацией первой части фестиваля стал именно «Чужестранец» («Xenos») — новая постановка британца Акрама Хана, в которой этот выходец из семьи эмигрантов-бангладешцев исследует проблемы собственной идентичности, погружаясь в прошлое своей исторической родины. Хореограф, сделавший блистательную мировую карьеру, и раньше эксплуатировал национальную тему. Не только эстетически и технически (скрестив древний индийский катхак с современной пластикой, он изобрел оригинальный, прославивший его танцевальный язык), но и сюжетно: его лучшие спектакли («Desh», например) основаны на воспоминаниях детства и рассказах старших членов семьи об идеализированном Бангладеш. Но в сольном 75-минутном «Чужестранце», созданном Ханом с композитором Винченцо Ламаньей и пятью музыкантами по сценарию Рут Литтл, хореограф идет еще дальше. Он погружается в драматические глубины истории: это спектакль о шести миллионах сипаев, вырванных Первой мировой из индийского Эдема, брошенных в окопы, утративших все и выживших вопреки всему. Хореограф, сказавший перед выступлением, что в этой работе он подводит итоги собственного пути, отрефлексировав важнейшие для него темы — жизни и смерти, времени и памяти, был совершенно искренен: такой неистовой исповедальности, с какой он исполняет этот сложнейший спектакль, в работах Акрама Хана — в принципе очень открытого и темпераментного танцовщика — видеть еще не доводилось.

«Xenos» в общем-то бесхитростен, хотя сценограф Мирелла Вайнгартен и художник по свету Майкл Халлс превратили танцевальное соло в монументальное и чрезвычайно динамичное зрелище. На уровне второй кулисы планшет сцены вздымается крутой горой. Гребень этого бруствера — вторая сценическая площадка, его откос — многозначная метафора, разъясняющая и без того довольно прозрачный сюжет, разделенный на три смысловые части. Первая, этнографическая, начинается еще во время сбора публики: на авансцене среди ковров, низких столиков и разбросанных подушек два индийских музыканта выпевают-выстукивают ритмично-шуточный диалог, и барабаны в их руках соперничают с речевой скороговоркой. Акрам Хан вываливается на сцену внезапно: стреноженный канатом, он падает, круша игрушечную идиллию,— так начинается эпопея его героя, вобравшего в себя шесть миллионов жизней «чужестранцев».

Первое, «индийское», соло Акрама Хана — выстукивания, вращения, переливы рук, мгновенные патетические остановки — полно отчаяния от утраты рая. Длинные нити национальных ножных бубенцов превращаются в кандалы, канаты, спущенные с бруствера, утаскивают за его гребень предметы мирного быта, умолкают, исчезают со сцены позитивные индусы. Вторая, полупантомимная, часть спектакля проходит на экстремально узком гребне бруствера. Высоко над ним, слабо высвеченные, висят в непроглядной тьме пять музыкантов. Музыка придает «военному» эпизоду потусторонний оттенок: сочетание контрабаса, альта, бас-саксофона и индийского барабана звучит инфернальной тризной, отправляемой по случаю смертей героя — персонаж Хана, то вышагивающий, то крадущийся, то замирающий по стойке «смирно» на бровке укрепления, погибает многократно, каждый раз по-разному: зависая на канатах, катясь, сползая, рушась с откоса на авансцену и вновь карабкаясь на бруствер. В финале под звуки моцартовской «Lacrimosa», перемежаемой индийским пением, умирающий герой в конце грандиозного танцевального соло обнаруживает вещественное основание для утверждения жизни: сотни кедровых шишек скатываются с вершины бруствера, подтверждая ее вечность и неизменность.

Очевидность замысла, как и иллюстративность режиссерских ходов, отнюдь не вредит этому спектаклю: великий дар актера Хана любую банальность способен превратить в откровение. Танцовщик Хан — сильно похудевший и слегка постаревший — тоже безупречен, разве что спина утратила былую гибкость. Несравненны его летающие, порхающие, стонущие, шепчущие руки; ошеломляющи вращения — круги шене по суживающейся в одну точку спирали, вихри пируэтов при извивающемся корпусе; восхитительно разнообразны и отчетливы выстукивания босых пяток, неподражаемы координация и сценическая органика. Но то, что не замечают зрители,— адские перегрузки на пределе физических сил — чувствует сам танцовщик: перед фестивалем 44-летний Акрам Хан уже объявил, что «Xenos» — последний спектакль, который он танцует лично. Найдет ли он исполнителей, равных себе, какими станут его спектакли без главного действующего лица, не окажется ли уход со сцены танцовщика Хана концом мифа о Хане-хореографе, узнаем в недалеком будущем, когда фестивальный Монпелье в очередной раз пригласит своего любимца и завсегдатая утверждать бессмертие танца — постаревшего, но все равно современного.