выставка живопись
В Академии художеств открылась выставка академика Аркадия Пластова (1893-1972) — главного живописца советской деревни. Сложными художественными средствами ему удалось продемонстрировать ту очевидную истину, что в сталинское время и позднее в советской деревне жилось очень плохо. Комментирует ГРИГОРИЙ Ъ-ЕВЗИН.
Пластов в советское время заслужил репутацию мужика хитрого и умного, основанную на том, что ему можно было писать то, что другим запрещалось. В основном дело касалось голых женщин. Действительно, для других мастеров сталинского соцреализма (писавших рабочих, служащих и творческую интеллигенцию) это было нельзя, даже спортсменок и балерин приходилось одевать в трусы и сатиновые майки, передавая жизнь тела за тончайшими складками одежды. А Пластов рисовал крестьянок, они бабы наивные, близки к природе, и как-то у него получалось, что это можно. Даже военная картина "Суббота", изображающая голую бабу в накинутом на голову тулупе (которая идет среди талого снега из бани к речке охолонуться и, застигнутая за этим занятием художником, глупо улыбается), и то рассматривалась как символ крепости нашего тыла, несмотря на тяготы войны. Великого ума был мужик, что умел этак бабу повернуть.
Пластов и сам жил в деревне, что рассматривалось как доказательство близости Академии художеств к народу, а также в виде параллельности Шолохову и шире — близости живописи и литературы соцреализма. Ввиду остаточного "комплекса вины" интеллигенции перед народом искусство его всегда представлялось чем-то подлинным и настоящим, а над картиной "Фашист пролетел" многие плакали. В его реализме виделись какие-то следы импрессионизма, даже авангарда 20-х — не так чтобы уж прямо, а все же что-то есть. И вот приходишь на выставку и поражаешься аберрациям зрения. Какая подлинность, какая истинность, какое мастерство, когда это прямо-таки удивительно плохая живопись. Серая, мылкая, рыхлая, жухлая, мятая, вялая, тухлая. Прямо горе какое-то, а не живописец, реалист-передвижник второго розлива.
Пластов, собственно, и сам себя осознавал как продолжение великих традиций русского реализма. Но здесь возник совершенно особый эффект — потому что реализм у него действительно после импрессионизма и авангарда. И действительно, в его ранних автопортретах видны следы влияния Петрова-Водкина, в купальщицах — что (может, со слуха) что-то знал о Сезанне, а в букетах и березах — что-то такое отдаленно французское. Но, узнавая следы этих художественных явлений, прямо переживаешь, что ж с ними стало! Как их жизнь-то перекорежила!
Все же купальщицы-то у него купальщицы, но они трактористки, и на заднем плане там трактор, а встреча женского тела с трактором приводит к непоправимым для тела последствиям. Как в смысле дебелой дряблости формы, так и в смысле сине-зеленой гаммы. Но ладно бабы, это дело понятное, ему нужен был образ тяжелого труда, и он его выразил. Однако кажется, что зелень берез, цветы, солнце — все это точно так же трудится в тяжелой безысходности, пухнет серо-синим от недоедания и страдает от целлюлита.
Единственное, что удается Пластову здорово,— это крестьянские портреты. Тут большая традиция, почему-то так получилось, что русский крестьянин с самого начала как попал в живопись — в XVIII веке, так и зафиксировал на своем лице выражение угрюмой недоверчивой недружелюбности ко всем этим городским, рассматривающим его лицо. Пластов тут продолжает тему крестьянского портрета прошлых эпох, и такие хари еще поискать надо. Все эти "кузнецы", "повитухи", "пастушихи", "решетники", "инвалиды войны", "слепцы" — все они создают какую-то босхианскую перспективу жителей русской деревни, страшные, изъеденные морщинами, страдающие лица, живущие под пыткой безысходности своего существования.
И, разглядывая их, думаешь, что Пластов, может быть, не лишен подлинности. В конце концов, а что, собственно, может получиться, если прививать этим лицам импрессионизм? Равно как чувство запредельного счастья сталинского рая? Именно это и получится — грязная каша радости колхозного базара, дряблые серо-сизые телеса трактористки, пришедшей помыться в коровий пруд. Пластов выработал уникальный творческий метод. Надо взять европейские школы живописи, что-то прекрасное, очень красивое, и начать это портить. Доводя до противоестественности и абсурда. В результате получится адекватный образ нашей деревни, созвучный строю лиц ее жителей. А вот то, что такой образ почему-то показался идеальным выражением счастья колхозного строя,— это поразительно. Отчасти это объясняется тем, что другие сталинские академики рисовали еще хуже, но все равно тут есть элемент чуда. Действительно, великого ума был мужик, что умел эдак повернуть.