Трехкратный номинант «Грэмми», саксофонист, определивший звучание последнего альбома Дэвида Боуи «Blackstar», Донни Маккаслин собирается выступить на фестивале «Усадьба. Джаз». 3 июня в Архангельском на сцене «Сбербанк. Аристократ» он покажет материал нового альбома, а также собственные интерпретации песен Дэвида Боуи. Борис Барабанов расспросил Донни Маккаслина о его новом саунде и взаимоотношениях с Дэвидом Боуи.
Музыкант Донни Маккаслин
Фото: Jimmy King
— Вам не кажется, что благодаря таким людям, как вы, или, например, Камаси Вашингтон, саксофон возвращает себе былое величие?
— Думаю, да. Это очень гибкий инструмент, с его помощью можно передать столько разных эмоций, он в этом смысле — как человеческий голос. И среди прочего он отлично взаимодействует с электроникой.
— Как вы сейчас относитесь к понятию «джаз»?
— С одной стороны, это, конечно, не то слово, которым можно описать мои нынешние занятия. Музыка в целом эволюционирует. С другой — я вырос на джазовой традиции, она во многом меня сформировала. Просто джаз сейчас это не столько некая акустическая импровизационная форма, сколько постоянно расширяющиеся и смешивающиеся субстанции. До сих пор я пытался исследовать пересечения импровизационной музыки и электроники, драм-н-бейса. Но то, что я писал во время гастролей последних двух лет, было вдохновлено, скорее, альтернативной музыкой, чем электроникой. В новых треках больше вокала, они стали еще больше похожи на песни, хотя импровизации там тоже хватает.
— На вашем альбоме «Beyond Now» (2016) есть не только ваши вещи и мелодии Дэвида Боуи, но и, например, трек «Coelacanth 1», в авторах которого числится Дэдмаус, человек, напрямую связанный с электронной танцевальной музыкой — с прямолинейными музыкальными структурами, не предполагающими импровизации.
— Дэдмаус довольно серьезный источник вдохновения для меня. Звуковые ландшафты, которые он создает, очень затягивают, и я не в силах сопротивляться. В какой-то момент мне показалось, что этот трек буквально разговаривает со мной, как будто между нами с Дэдмаусом существует мост. Я почувствовал, какой может быть моя интерпретация его музыки.
— Большой успех пришел к вам после того, как вы записали альбом с Дэвидом Боуи. Вам в этот момент было уже за сорок. Что это было за чувство? Всю жизнь вы занимались очень серьезной и новаторской музыкой, но только выход в поле популярной музыки принес настоящие дивиденды.
— Мы не властны над временем, но я не думаю, что этот прорыв случился в моей жизни поздно. Я в индустрии много лет. Вы не представляете себе, сколько перед моими глазами прошло молодых ребят, которых объявляли вундеркиндами, спасителями джаза. Но я видел, как быстро их карьера сходила на нет, несмотря на поддержку лейблов и СМИ. Если бы шанс пробиться в мейджоры выпал, когда мне было 20 лет, я вполне мог бы не выдержать нагрузки из-за недостатка опыта. Конечно, хорошо было бы записаться с Боуи в двадцать и отправиться в бесконечный тур. Но известность пришла ко мне, когда я действительно был к ней готов, когда у меня было достаточно опыта, чтобы достичь максимально тесного контакта со слушателями. Да к тому же сейчас гораздо больше возможностей представлять свою музыку, чем было тогда.
— Известно, что помимо всего прочего Дэвид Боуи был еще и профессиональным саксофонистом, это его первая настоящая музыкальная специальность. Играл ли он на саксофоне во время студийных сессий, когда вы записывали «Blackstar»? Обсуждали ли вы с ним эту его сторону?
— Конечно. Он рассказывал мне о своем первом преподавателе игры на саксофоне Ронни Россе. Годы спустя после их уроков Боуи нанял его для записи песни Лу Рида «Walk on the Wild Side». Росс только в самом конце понял, кто был его работодателем. Они долго смеялись над этим. Дэвид никогда не играл в моем присутствии на саксофоне. Но его саксофон звучал на демовариантах песен, которые он сочинил для альбома «Blackstar» и прислал мне. Мы не обсуждали с ним какие-то фундаментальные вещи, касавшиеся саксофонной игры, не обсуждали оборудование или марки инструментов. Он говорил: «Я играю не лучше Билла Клинтона, но хочу передать ту же страсть, которая была у Джона Колтрейна».