премьера опера
В Большом зале консерватории прозвучала опера Россини "Золушка" (La Cenerentola), незаслуженно ставшая в наше время чем-то вроде падчерицы среди наследия итальянского маэстро. Под руководством Владимира Понькина герои от души веселились, обманывали друг друга и даже переодевались. Их непростым отношениям сочувствовал СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
"Золушка", даром что основана на общеизвестной сказке, совсем не сказочное произведение. Тут есть некоторое родство с современными сладкими мелодрамами, перепевающими вечные сюжеты. Ну вот представьте себе киноафишу, на которой в качестве рекламного слогана написано что-то вроде "Золушка XXI века. Вечная история на новый лад". Так вот, россиниевская Анжелина-Ченерентола — это Золушка XIX века. Никаких вам фей-крестных, садисток-мачех и мышей, превращающихся в упряжку. Вместо мачехи — отчим-барон, спесивый увалень, озабоченный родовой честью, придворной карьерой и приращением собственных финансов. Вместо феи — слуга принца, без всякого волшебства оценивший ситуацию в доме барона и еще до знаменитого бала ловко устроивший судьбу девушки. Вместо сугубо нереалистичной хрустальной туфельки — прозаический браслет.
Конечно, Джакомо Ферретти, автору либретто "Золушки", далеко до Бомарше, но что-то от "Севильского цирюльника" в опере есть. Анжелина на свою горестную судьбу жалуется, передразнивая приказы сестер, ну совсем как Фигаро: "Cenerentola, di la, Cenerentola, ola, Cenerentola, quassu, Cenerentola, quaggiu!" Дандини, тот самый ушлый принцев слуга,— еще более очевидная реинкарнация Фигаро, он даже не упускает случая намекнуть на свои брадобрейские обязанности. Прекрасный принц Рамиро — это даже не Альмавива, а какая-то антимонархическая карикатура: знай себе томно ахает и охает, пока слуги ищут ему жену и обдуривают отчима вместе с его родными дочками, а потом еще и неполиткорректно досадует, когда его уверяют, что Анжелина — не дочка барона Маньифико, а его служанка.
Россини, как можно судить уже по неоднократным исполнениям "Моисея", Владимиру Понькину удается хорошо — это не "Орфей и Эвридика" Глюка. Да и то сказать, особенной прочувствованности тут и не требуется — хватало бы блеска, шума и гама. Приятно, что в общей довольно смазанной картине оркестра весьма четко и корректно вырисовывались духовые; это при густой и громкой фактуре россиниевского письма было даже неожиданно. Но вот глухое рявкание мужского хора капеллы Юрлова за корректность сойти не могло ни при каких обстоятельствах. Подбор известных солистов, по большей части взятых со сцен "Геликон-оперы" и Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, оправдывался в основном на второстепенных персонажах. Дмитрий Степанович со своими фирменными "ужимками и прыжками" — вполне картинный барон Маньифико, прямо хоть сейчас на сцену. А Клоринде, одной из двух сестер-злодеек, очень шло обольстительное и чистое сопрано Марины Андреевой. У меццо-сопрано Александры Гришкиной положение было изначально скверное: главная героиня у Россини выведена печальной и какой-то подавленной, и только в редких ансамблях несчастная страдалица отводит душу бодренькими колоратурами. Несколько статуарная печаль у певицы выходила как следует, а вот оживленная пиротехника ее большому, но тяжеловатому голосу давалась послушно, но не более того. Принц Рамиро (Николай Дорожкин), типичный россиниевский тенор, отпел свою лирику с приятной и легко дающейся грацией, но еще более вяло и пассивно, чем полагалось бы по его неблагодарной роли.
У "Золушки" все задатки занимательного зрелища, благо там все время кто-то кем-то переодевается: слуга — принцем, принц — слугой, принцев советник — нищим, Золушка — знатной дамой. Концертное исполнение, увы, не очень располагает к сценическому действию, поэтому крепко сбитую интригу приходилось вычитывать в основном в вокальных стараниях солистов. В основном — потому что внести полусценический оживляж в трехчасовое действо они все-таки тщились. Не стояли столбами, а появлялись (об этом с самого начала лукавым тоном предупредил публику маэстро Понькин) "по мере надобности". Не гипнотизировали взглядом пюпитры, а закатывали глаза, комически таращились друг на друга и вообще паясничали. Александра Гришкина и вовсе рискнула-таки устроить переодевание прямо на сцене и в подобающий момент начала снимать с себя холщовый балахон. Публика аж дышать перестала, но под балахоном оказалось вполне партикулярное концертное платье. Ну что ж, хорошо, что хоть без тыквы обошлось.