выставка живопись
В Москве в Музее личных коллекций открылась выставка акварелей и рисунков Артура Фонвизина (1882-1973). Работы предоставлены не только семьей художника, но и фондами ГМИИ им. Пушкина — именно здесь почти что 70 лет назад была первая персональная выставка Фонвизина. Комментирует СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Если вчитаться в воспоминания, оставленные его вдовой, то получается, что Фонвизин — это вообще какой-то образцовый пример безалаберного "дитяти богемы", не знающего ни заботы, ни труда. Вырос в добропорядочной немецкой семье где-то в сибирской глуши, неизвестно каким образом перебрался в Москву и поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества. Подружился с Ларионовым, со всей мочи купался в веселой жизни серебряновековой Москвы; его выходки — смесь чудачества, аутизма и донкихотства — скоро составили ему несколько скандальную славу. Чего стоит, например, пощечина, которую Фонвизин прилюдно залепил Сергею Судейкину в ответ на слишком ехидную критику в адрес своих и ларионовских работ. За этот инцидент, кстати, Фонвизина исключили из училища, и то, что он предпринял после, тоже характерно: бросил все, помаялся под Тирасполем и уехал в Мюнхен, где жил с портнихой-негритянкой (прямо-таки что твой Бодлер). Жил, разумеется, в стиле "то густо, то пусто", быстро и непутево проматывая деньги, присылаемые Ларионовым (тот все это время из кожи вон лез, чтобы прославить уехавшего друга, и заодно с успехом торговал его картинами, честно отправляя выручку в Мюнхен) и родителями.
И совсем уж апофеоз житейской неустроенности — бросить Мюнхен и негритянку, чтобы вернуться в уже послереволюционную Москву. Хотя все сошло благополучно. Пристроился по старой дружбе к Ларионову (теперь уже заодно и к Гончаровой), но не усидел на этом перспективном месте, потому что мюнхенский знакомый Зефиров (тоже большой житейской смекалки человек, видимо) увлек его с собой на этюды в Тамбовскую губернию. Там Фонвизин и провел 17 лет, покуда шли своим чередом НЭП и "великий перелом", и вернулся в столицу просто блистательно не вовремя, в середине 30-х. И опять все каким-то странным образом устроилось: заказы на книжные иллюстрации, полезные знакомства, счастливая женитьба. И даже персональная выставка в Музее изящных искусств. Выставка, правда, вышла боком и ему, и музею, потому что бдительная "Правда" чуть ли не на следующий день после вернисажа напечатала разгромную статью "Формалист". Надо было быть именно Фонвизиным, чтобы такой казус не стал смертным приговором. Понадобилось начаться войне, чтобы разразилась действительная неприятность — художника выслали в Караганду, откуда его, впрочем, уже через год вызволили хлопоты друзей. Дальше — наконец-то своя квартира, безмятежное упоение искусством и тихий, незаметный финал.
Самое занятное, что все эти перипетии в самих экспонатах разглядеть совершенно невозможно. Фонвизинские сюжеты любую драматичность отрицают начисто: ну, какая драма в принципе может быть в залитом солнцем цветочном букете, каких художник написал видимо-невидимо. Даже если он берется не за цветы, а за живых людей, они у него все равно получаются какими-то по-букетному статичными, нарядными и неглубокими. Как два цветочка, гигантские выразительные глаза, к которым стягивается все лицо модели — и даже рот в необязательной манере отмечен двумя карминовыми мазками. Или десятки цирковых наездниц: вообще-то это довольно странный сюжет для большого цикла, даже графического. Наездницы застыли в картинных позах, лошадки гарцуют с каким-то довольным и сытым видом, и все это на фоне изумительных по силе размытых цветовых пятен. Изящненько, непритязательно, на грани китча, но без всякого намерения кого-то впечатлить.
Это удивительно несоветское мироощущение и удивительно несоветская судьба. Тут бы или просочиться в истеблишмент, или с достоинством нести ореол мученика — а Фонвизин просто не замечает этой дихотомии, живет так, как ему живется, как должно по старинным правилам жить бедному художнику. Вот особенно характерная картинка: семья, уже отправляясь в ссылку, сидит очередные сутки на вокзале (можно представить себе их настроение), а сам Фонвизин прямо там, сидя на чемоданах, пишет акварель за акварелью, радуясь, как ребенок. Если призадуматься, он умер уже незадолго до появления песни про художника, который актрису любил, ту, что любила цветы. Фонвизин, конечно, был примерным супругом и отцом, но речь сейчас не об этом. Просто эта насквозь мелкобуржуазная история про незаметного живописца, который никому не служит и распоряжается своим домиком (благо его уж явно не Союз художников выделил) как ему угодно, звучит на удивление подобающей — даже несмотря на несходство житейских деталей — эпитафией к фонвизинским акварелям, ко всем этим улыбающимся наездницам, ласково смотрящим портретам и целому морю цветов.