«Художник ничего не должен — ни мне, ни обществу»

У одной из самых знаменитых и уважаемых музейных институций мира — Фонда Соломона Р. Гуггенхайма — давняя история отношений с Россией. Достаточно вспомнить совместный проект фонда и Государственного Эрмитажа — лас-вегасский «Музей Гуггенхайм-Эрмитаж» (2001–2007) или грандиозную выставку «Россия!» (2005), представлявшую всю историю отечественного искусства в нью-йоркском Музее Гуггенхайма. Сейчас, однако, отношения российских и американских музейщиков заметно испортились, а международная экспансия Фонда Гуггенхайма приостановилась. Побывавший в Москве директор Музея и Фонда Соломона Р. Гуггенхайма Ричард Армстронг рассказал “Ъ” о планах и проблемах возглавляемого им музея и сотрудничестве с российскими коллегами.

— Вы приехали в Москву, когда отношения России и Америки — хуже некуда. Уже пять лет, как прекратился межмузейный обмен, теперь США объявили о введении новых санкций в отношении российских компаний и бизнесменов. Вы о чем-то ведете переговоры с российскими коллегами? И вообще, возможны ли сегодня какие-то совместные проекты?

— Пожалуй, самое простое, что сегодня можно делать, это развивать контакты на человеческом уровне. Вчера мы говорили о планах в Третьяковской галерее, сегодня я еду в музей «Гараж», с ними тоже будем обсуждать возможные проекты. Я был в филиале фонда V-A-C в Венеции, и с этим фондом будем вести переговоры. У нас достаточно давние связи с Эрмитажем, и мы продолжаем общаться. Сейчас это самое главное — поддерживать общение.

— Судя по всему, сейчас вам предпочтительнее общаться с нашими частными институциями?

— Скажем так, я больше люблю общаться с прогрессивными институциями, мне неважно, частные они или государственные.

— Уже есть какие-то конкретные предложения от них к вам или от вас к ним?

— Есть. Например, в октябре Третьяковская галерея планирует выставку Василия Кандинского в Мексике, и музей обратился к нам с просьбой предоставить некоторые работы. Мы рассматриваем такую возможность. В следующем году мы планируем в Нью-Йорке выставку архитектора Рема Колхаса, возможно, что в сотрудничестве с музеем «Гараж» мы организуем и показ в Москве.

— А есть ли сейчас в попечительском совете Музея Гуггенхайма русские меценаты?

— Особенно могу выделить имя господина Потанина — он уже более десяти лет продолжает поддерживать наш музей.

— Со времен Томаса Кренца, вашего предшественника на посту директора, Музей Гуггенхайма постоянно на слуху. Был период, когда то и дело анонсировались новые проекты в разных странах, стратегию Музея Гуггенхайма даже сравнивали с «Макдоналдсом». Но некоторые из них так и не состоялись. Ваши филиалы в Лас-Вегасе и Берлине закрылись, против проекта в Хельсинки выступило правительство Финляндии. Вы отказываетесь от стратегии музейной экспансии по всему миру?

— От прежнего руководства я унаследовал проект Музея Гуггенхайма в Абу-Даби, и мы продолжаем его развивать. Да, мы планировали открыть музей в Хельсинки, пять лет шло обсуждение, провели конкурс архитектурных проектов и утвердили победителя, но в итоге местные политики проголосовали против. Если начистоту, такому небольшому музею, как наш, не так уж много и зарабатывающему, постоянно строить филиалы в разных странах не очень просто. Но саму эту стратегию я считаю правильной. Она родилась из оптимистического представления, что люди, которые свободно перемещаются по свету, которые любят искусство и доверяют нашему бренду, будут с удовольствием ходить в наши музеи. И это так: например, в Бильбао у нас намного больше посетителей, чем 20 лет назад, когда там открылся музей. На сегодня у нас единственный большой проект — закончить строительство музея в Абу-Даби. А уже мой преемник на посту директора сможет подумать о других городах.

— А что помешало открыться в Хельсинки — дороговизна финансирования со стороны города, конфликт интересов с местными музеями, плохой пиар? В Хельсинки ездит много туристов из России, так что мы тоже ждали этого открытия.

— На самом деле все те причины, которые вы перечислили, и привели к такому результату. Нам нравится Хельсинки, там есть прекрасные музеи, и мы желаем им всего хорошего. Что же касается русских туристов, то, не скрою, это одна из причин, по которой проект в Хельсинки был нам очень важен.

— По какой схеме вы работаете с музеем в Абу-Даби? Чем она отличается от той, которой придерживается недавно открывшийся там филиал Лувра?

— Принципиальное отличие в том, что в случае с Лувром это договоренности на государственном уровне — между Францией и Объединенными Арабскими Эмиратами. Тогда как у нас контракт напрямую между Музеем Гуггенхайма и правительством ОАЭ. Наш персонал работает над этим проектом в Нью-Йорке и в Абу-Даби, мы постоянно взаимодействуем. Мы развиваем разные программы, в том числе занимаемся формированием коллекции будущего музея, приобретаем произведения.

— Когда планируется открытие?

— Пока точно неизвестно. Думаю, это займет не меньше пяти лет, ведь еще даже не началось строительство здания.

— Судя по всему, для Лувра это предприятие оказалось очень выгодным, в течение тридцати лет они будут получать отчисления даже за использование названия музея. Вы тоже планируете такой источник дохода?

— Это относится к внутренним соглашениям, которые я не могу разглашать.

— Как формируется коллекция музея в Абу-Даби? Сколько планируете закупить произведений? Какого периода? На какую сумму?

— Как государство Объединенные Арабские Эмираты возникли в 1971 году. Мы решили охватить период, начавшийся чуть ранее. Хронологически коллекция начинается с поп-арта, причем не только американского и европейского, там есть и работы ближневосточных художников, в частности, поп-арт развивался и в Каире. Для закупок сформирован специальный комитет, в него входят четыре представителя с нашей стороны — я и трое от других музеев Гуггенхайма — и четыре представителя от ОАЭ — как от государства, так и от частного сектора. Мы встречаемся раз в год, обсуждаем работы, предложенные к закупке, голосуем по каждой из них. Важно, что все идеи по формированию коллекции идут от кураторов Музея Гуггенхайма в Абу-Даби. На сегодня мы прибрели порядка 350 работ, к открытию планируем довести их число до 600. Некоторые работы очень масштабные, среди них есть и произведения самых последних лет. Приобретаем мы в основном на ярмарках, в галереях или частным образом, но только не на аукционах.

— Есть какие-то ограничения по содержанию и проблематике произведений со стороны представителей ОАЭ? В свое время Томас Кренц мечтал там даже выставлять фотографии Роберта Мэпплторпа, у вас ведь в музее большая коллекция его работ.

— Никакой цензуры нет, однако мы понимаем, что несем ответственность. Кстати, вы уже побывали в Лувре в Абу-Даби?

— К сожалению, пока нет.

— Там в экспозиции заложена грандиозная идея без всяких ограничений по содержанию. Среди выставленных произведений, например, довольно много изображений Христа, Будды, обнаженной женской натуры. Эта экспозиция действительно отражает всеобщую историю искусства, и в таком контексте речь просто не может идти о цензуре.

— Тем временем на Западе публика порой куда менее толерантна. Недавно в связи с выставкой китайского искусства в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке под давлением общественности вам пришлось прибегнуть к самоцензуре, когда некоторыми работами возмутились защитники прав животных. Петицию с требованием убрать эти произведения из экспозиции и вообще бойкотировать Музей Гуггенхайма подписали, говорят, более 600 тыс. человек. Получается, что вам пришлось пойти на попятную и убрать работы с выставки.

— Это не совсем так. Сами эти работы остались на выставке, но теперь они не могут возмущать защитников животных. Так, например, в инсталляции Хуан Юн Пина «Театр мира» теперь нет животных, она пустая, но есть поясняющая ее смысл табличка. (Работа представляет собой гигантский террариум, в котором змеи, ящерицы, жабы и насекомые в течение выставки поедают друг друга. В 2009 году эту работу показывали в основном проекте 3-й Московской биеннале современного искусства в «Гараже», где она не вызывала возмущения.— “Ъ”.) Видео Сунь Юаня и Пэн Юя («Собаки, которые не могут коснуться друг друга» — восемь американских питбультерьеров, рвущихся в бой, но прикованных к беговым дорожкам.— “Ъ”) просто отключено, там черный экран. А фотографии Сюй Бина (снимки перформанса «Трансференция. Анализ», где совокупляются свиньи, расписанные английскими и китайскими словами.— “Ъ”) закрыты баннером, на котором художник высказал все, что думает в связи с этими возмущениями защитников прав животных. Ситуация действительно была трудной, публика была разъярена — это была чистой воды истерия. Конечно, как директору музея, мне проще было сказать, что мы должны это показывать во имя свободы. Но они уже угрожали и мне, и кураторам выставки в письмах, по телефону, через мейлы, в Twitter, казалось, что они действительно готовы к насилию. Но нужно признать, что таким образом возмущенные отстаивают свои определенные ценности, и нам нужно постараться эти ценности расширить. Я придерживаюсь той точки зрения, что художник ничего не должен — ни мне, ни обществу; а если и должен, то только самому себе. Но мы должны научиться справляться с такими проблемами, это своего рода испытание для нас. Мы должны поддерживать канал коммуникации и с теми, кто проявляет ненависть, ведь многие из них довольно умны.

— Вы в связи с этой ситуацией решили провести в музее симпозиум, посвященный формам современной ненависти?

— Да, этот симпозиум «Культура и недовольные ей» мы посвятили расширяющимся идеологическим разногласиям в США и такому явлению, как новая демонстративная ненависть, которая транслируется через социальные медиа. Это наша реакция на сложности, возникшие по поводу защитников прав животных, но на самом деле проблема куда шире. Мы пригласили большое число специалистов по проблемам современной ненависти. Среди них — Салли Кон, автор нашумевшей книги «Обратная сторона ненависти: руководство по восстановлению нашей человечности». Но мы также решили провести закрытую сессию с участием директоров и кураторов других музеев, потому что с подобными проблемами и они сейчас сталкиваются повсеместно. Я надеюсь, что музейные работники смогут выработать единую позицию. Ведь сейчас мы имеем дело с разными взглядами на то, что музеи могут выставлять, что входит в их полномочия.

— И кто же должен решать, что могут или не могут выставлять музеи?

— Это должны решать профессионалы.

— Нэнси Спектор, которая в 2016 году после 29 лет работы в Музее Гуггенхайма перешла в Бруклинский музей, вернулась к вам в качестве главного куратора. В связи с ее возвращением вы говорили о новом подходе к организации выставок. Что вы имели в виду?

— Мы планируем больше привлекать к работе молодых кураторов. А также расширить выставочную программу с точки зрения географии представляемого искусства — показывать страны и регионы, которые широкая публика раньше считала, может быть, не очень «художественными».

— А чем закончилась история с ответом Нэнси Спектор на просьбу Белого дома предоставить на время для резиденции президента картину Ван Гога «Пейзаж со снегом»? Она письменно отказала им, предложив взамен функционирующий золотой унитаз — работу Маурицио Каттелана.

— После этого никаких писем из Белого дома мы не получали, так что ничего, кроме шумихи в прессе, не было. Эту картину Ван Гога мы действительно не могли им предоставить, так как она является частью частной коллекции и должна оставаться в музее.

— В Москве вы приняли участие в конференции, посвященной эндаументам. Для наших музеев это пока что новый и диковинный инструмент дополнительного финансирования. У вас же это давняя практика привлечения средств, которые используются как целевой капитал, приносящий музею прибыль. Как-то эта практика меняется?

— Да, мы этим занимаемся уже порядка 50–60 лет, но сегодня, должен признать, с этим все сложнее работать. Дело в том, что сейчас частные лица не очень любят давать деньги для инвестиций, которые осуществит музей, то есть через эндаументы. Они предпочитают сами инвестировать свои средства и уже давать музеям что-то от доходов.

— Ваш музей стал меньше получать через эндаументы?

— Нет, мы их расширяем, просто теперь сложнее добиться того, чтобы люди сами пришли и захотели вкладывать в них средства.

— Во время публичной дискуссии в Третьяковской галерее вы говорили о том, что музеи не только сохраняют культурные ценности — они осуществляют просветительскую миссию и призваны оставаться островами стабильности в нестабильном мире. И что вы, к сожалению, не можете позволить себе такой роскоши — оставаться традиционным музеем с постоянной экспозицией. Сейчас в связи с развитием технологий и запросами публики от музеев действительно требуют большей гибкости, энергичности, креативности. Каким вы видите выход из этой ситуации?

— Для музеев хороши и стабильность, и гибкость. Сейчас мы не первый раз сталкиваемся с этими вызовами — такое было в 20-е годы, в 40-е, в начале 60-х, когда происходили довольно радикальные изменения во всем обществе. Вопрос — в балансе стабильности и инновативности, и путь тут только один — меняться, но придерживаться определенных убеждений.

Интервью взял Игорь Гребельников