В Мраморном дворце, филиале Государственного Русского музея, ответственном за «россику» и современное искусство, открылась выставка «В поисках современного стиля. Ленинградский опыт. Вторая половина 1950-х—середина 1960-х». Нарочито скучное и длинное название предлагает всмотреться в этот набор слов, из которых ни одно не лишнее. Рассказывает Кира Долинина.
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Фото: Коммерсантъ / Александр Коряков
Кураторы этой выставки (прежде всего — Александр Боровский и Ирина Карасик) чрезвычайно аккуратны со словами. Отсутствие в названии их нового проекта слова «оттепель», которое сильно бы упростило рекламу выставки, принципиально. И хотя сами они ссылаются на определенную дискредитированность этого термина прошлогодним московским фестивалем, который нарочито «вчитывал» в эпоху безудержное веселье и легкость бытия, но есть вещи и посущественнее провластных игр с историческим прошлым. Выставка в Мраморном рассказывает не столько о времени, сколько о стиле — о том «современном стиле», о котором любили поговорить физики и лирики, который пропагандировался основанным в 1957 году журналом «Декоративное искусство», который воспевал в своих ранних фильмах Рязанов и который, прямо говоря, есть модернизм.
В Ленинграде этот полуразрешенный модернизм имел свой привкус. Во-первых, порода: прямые художественные наследники первого русского авангарда были не только живы, но чудом умудрились породить чуть ли не школы. Кто-то активнее, как Владимир Стерлигов, кто-то почти безлично, через феерическую библиотеку по западному искусству, как навсегда прибитый пасквилем о «пачкунах-компрачикосах» Владимир Лебедев. Во-вторых, меньшие, чем в Москве, возможности звездить на стадионах и быть «при власти» — местное партруководство никаких Политехнических музеев и читок на городских площадях не допускало. Легализация, таким образом, проходила почти исключительно через тихие заводи промдизайна и книжной графики: основные источники модернистского бунта в Ленинграде — это печатная мастерская ЛОСХ, издательства, художественные комбинаты и, конечно, знаменитый Ленинградский фарфоровый завод. И в-третьих, манифестированный отказ от легализации собственных художественных практик: не скрытый, как у лианозовцев, а тотальный, выстроивший высокую стену вокруг собственного искусства, как у арефьевского круга. Арефьевцы и оттепель? Хронологически — почему бы и нет, подходит. Но ведь они свое фовистское писали еще до 1953-го, а оттепель ничего особенного им — ну, кроме открытого для всех третьего этажа Эрмитажа с его импрессионистами и кубистами — не принесла.
Что-то на этой выставке знакомо всем жителям шестой части суши до дрожи в коленках: сервизы с «березовым» узором, разнообразные полоски штор, ковриков, обивки для тахты (о, эта тахта-полуторка, победившая солидную кровать одним только звучанием заморского слова!), тонконогие кресла и особенно необходимые в тесноте коммуналок журнальные столики, изящная расстановка предметов на полках стеллажей, пластиковая кукла «Гимнастка» в черном купальнике, которая была у каждой советской девочки и которую всегда немного презирали, потому что мечтали о немецкой. Но большая часть экспозиции — чисто ленинградского происхождения не только географически, но и стилистически. Узнать в «Гимнастке» и ее подругах руку большого ленинградского скульптора Льва Сморгона трудновато, а вот мирискусничество в графике начала 1960-х — явное. Конструктивистские по ритму и линейности театральные и киноафиши, как зонтом, прикрыты авторитетом Николая Акимова, под крылом которого даже выгнанному отовсюду москвичу Олегу Целкову удалось протащить в декорации к спектаклю по пьесе верноподданнейшего Назыма Хикмета такую откровенную «малевичевщину», что оторопь берет. Папиросные коробки, конверты от пластинок, космос, спорт, полет и танец. Много света и цвета, много вожделенной, такой «западной» пустоты листа. Роскошные длинноты модернистской архитектуры (ТЮЗ, гостиница «Москва», гостиница «Ленинград», площадь Победы) так естественно сосуществуют с неоклассикой, словно и не было сталинских излишеств. Ведерников, Шишмарева, Ермолаев, Арефьев, Васми не сами по себе, а через краткий период легкого дыхания модернизма. Было ли это ленинградской оттепелью? Нет уверенности: слишком разгромили город, слишком громким было «ленинградское дело», слишком мало оставили воздуха Ахматовой и Зощенко, слишком рано, аж в 1964-м, посадили Бродского. Но воздух в Ленинграде если уж пахнул весной, то этот запах силен. Вот и до нас донесся.