премьера опера
В Мариинском театре состоялась премьера оперы Рихарда Вагнера "Зигфрид" из цикла "Кольцо нибелунга" в постановке режиссера Владимира Мирзоева и художника Георгия Цыпина. Во что они превратили древнегерманский эпос, рассказывает ОЛЬГА Ъ-МАНУЛКИНА.
Декларируя грядущий синтез искусств, Рихард Вагнер твердил как заклинание: музыка, танец, слово; слово, танец, музыка,— но в своих музыкальных драмах не предоставил места танцу. Постановщики "Зигфрида" исправили досадное упущение, пригласив канадского хореографа Ким Франк и группу "Каннон-Данс". Синтез состоялся. Нет, главенства музыки все равно никто оспорить не может. Как и описать то, что происходило в оркестровой яме Мариинки: по воле главного мариинского божества Валерия Гергиева из этой подлинно вагнеровской "бездны" вздымались волны, неслись огненные вихри, взлетали искры, и в принципе (но только в принципе) можно было бы последовать совету Вагнера — "закрыть глаза и слушать". Но закрыть глаза не удалось ни на минуту.
На той глубине залегания пород, до которой добрались постановщики, между древними народами и племенами много общего. Держа в уме скандинавский и северогерманский эпос "Кольца" и раздумывая про упомянутый дирижером Гергиевым осетинский эпос о могучих героях-нартах, в спектакле можно разглядеть и индейцев, и монголов, и кавказскую бурку. При этом художник по костюмам Татьяна Ногинова вдохновлялась и ритуальными костюмами и телесным дизайном нубийских племен.
Фактуру и масштаб постановки задают цыпинские колоссы — гигантские фигуры во весь рост сцены, каменные на вид идолы с головами доисторических ящуров. Они мобильны и функциональны — превращаясь то в скалу, то в поваленные стволы лесной чащи, и очеловечены, как все явления природы, с которыми общается Зигфрид-маугли (мощный американский героический тенор Гэри Райдаут). К третьему действию они проходят путь от первобытного состояния к человеку: обретают головы людей, в них загораются разум и чувство (свечение в прозрачных фигурах из стеклопластика, начиненных электроникой), и в финале они мифическим образом оживают, опускаясь на колени и воздевают в молении руки.
"Зигфрид", как и "Золото Рейна", близок к сказке. Здесь также единственный раз в тетралогии есть место грубоватому юмору, от которого постановщики не стали открещиваться. Зигфрид гоняет медведя в цирковом колесе, лупит приемного отца как в площадном фарсе и может обменять у птички-снегурочки меч на флейту. Мы ждем дракона — под леденящие ползучие оркестровые басы на сцену бодро выходит бурдюк на ножках. Разочарование? Пожалуй. Однако, с точки зрения Зигфрида, все именно так: он хочет познать страх, но дракон его только смешит. Братья-нибелунги — твари пострашнее. Альберих — великолепная работа Эдема Умерова — полу-Гобсек, полуземноводное, и гротесковый Миме — блистательный Николай Гассиев.
С другой стороны, "Зигфрид", когда-то окрещенный Роменом Ролланом "героической идиллией", далеко не идилличен. Это минное поле самых жгучих тем: обряд инициации, мысль о матери, замещаемая мыслью о женщине, страх перед потерей девственности. Об этом говорит текст (супратитры), и оркестр, но что при этом делать на сцене? Танец решает проблему оперной статики. Есть декоративные моменты: явление праматери-вещуньи Эрды с пантомимической свитой, живой многорукий сказочный лес, костер вокруг скалы, где спит Брунгильда, обвивающий, отталкивающий Зигфрида руками-ногами-языками пламени. Но главное, танец отмечает принципиальные точки драмы, выделяя их на фоне нетанцевального. Это материализованный ритм, овеществленные оркестровые пласты. Это выведенная на поверхность подводная часть айсберга, тот самый синтез искусств, достигнутый сегодня на Мариинской сцене.