премьера опера
В парижской Opera Bastille состоялась премьера "Женщины без тени" Рихарда Штрауса. Постановку осуществил один из самых модных режиссеров-экспериментаторов наших дней Роберт Уилсон. На премьере специально для Ъ побывал корреспондент "Домового" АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
На генеральную репетицию "Женщины без тени" критиков просили не приходить: свет еще не был готов, а без изощренной световой партитуры Уилсон — не Уилсон. К премьере свет доделали, и публике показали спектакль, в равной степени ожидаемый и неожиданный. Премьера "Женщины без тени" прошла в Вене в 1919 году, а в Париже только в 1972-м (тогда дирижировал Карл Бем, сейчас — Ульф Ширмер), и нынешняя постановка скорее перекликается с эпохой послевоенной депрессии, нежели с размягченным настроением начала 70-х.
Эстетика, которую исповедует Роберт Уилсон,— бессловесность и застывшие позы — позволяет ему взяться за постановку любого, казалось бы, произведения: от Стриндберга до Брехта, от Достоевского до Дебюсси. "Вначале было молчание" — под таким девизом уже много лет творит гуру постмодернистского театра. Может создаться ощущение, что в большинстве последних своих драматических спектаклей он предпочел бы вовсе отказаться от текста, ограничившись мимикой и жестами (ощущение, впрочем, весьма неточное: например, при постановке "Трех сестер" в Стокгольме режиссер практически не делал купюр). Но поскольку опера все еще ассоциируется у большинства публики с пением, господину Уилсону приходится идти на известные уступки обстоятельствам и даже не сокращать партитуру. Разве что иногда голоса усиливаются динамиками, а самих певцов не пускают на сцену.
Так что результат получается чисто уилсоновский. На сцене все так замедленно и тягуче, словно это густой мед стекает с высоко поднятой ложки. Кажется, что четырехчасовая опера длится почти полночи (впрочем, на антракты в Opera Bastille отводится по полчаса). Конечно, это лучшая часть ночи: классически чистый текст Штрауса превращается то в китайскую оперу, то в театр теней, а то и в подсознательную пародию на всю оперную историю ХХ века. Такая многослойность прочтения изначально заложена в самой "Женщине без тени": либретто к ней писал знаменитый поэт и драматург Гуго фон Гофмансталь, создавший вместе со Штраусом четыре оперных шедевра, в том числе гениального "Кавалера роз". Хотя опера изначально задумывалась как "парная" к "Волшебной флейте" — точно так же, как "Кавалер роз" незадолго до этого продолжал дело "Свадьбы Фигаро" Моцарта,— в итоге Гофмансталь остановился на суровой традиции немецких романтиков. Образ китайской императрицы, лишенной собственной тени, из-за чего под смертельной угрозой оказалась жизнь самого императора, восходит к классическим образам литературы (исполнившая партию Императрицы в Париже сопрано Сьюзан Энтони принадлежит к лучшим исполнительницам штраусовского репертуара в мире). Но установка на минимализм не в силах вынести многослойности текста: проблемы демократии или феминизма, о которых Гофмансталь не забывал, Уилсона, судя по всему, совершенно не волнуют. Он видит только последние вопросы бытия: рождение и смерть, женственность и сущность человеческого... Подобные вопросы могут быть решены лишь в гигантских декорациях, чьи переливающиеся цветовые плоскости изредка прочерчивает пара восточных светильников, спускающихся на длинных шнурах.
Сценическому минимализму Уилсона нет дела до красоты музыки: та лишь становится глубже от скудости декораций и того театра пантомимы, в который превращается опера. На этот раз в Париже в конфликт между музыкой и сценой неожиданно вмешался и случай: накануне премьеры потеряла голос исполнительница важнейшей партии Кормилицы Джейн Хеншель. Поскольку роль ее требует ювелирной точности в игре рук и принятии статуарных поз, так быстро ввести вместо госпожи Хеншель новую певицу оказалось физически невозможным. Найденное решение радует своей чисто уилсоновской простотой. Джейн Хеншель как ни в чем не бывало стояла на сцене, а партию ее пела расположившаяся у пульта в тени Райнхильд Рункель. Неожиданный ввод порадовал всех — и публику, которая обрела еще одну точку приложения для своих не очень утружденных в этот вечер глаз, и режиссера, лишний раз убедившегося в красоте любого, даже самого непредсказуемого своего решения.