Иммигранты из России ищут свое место в еврейской общине Берлина. Журналист Франциска Кнуппер о том, почему этот поиск идет так тяжело и что ему мешает.
Для многих евреев из СССР берлинская синагога стала первой в жизни
Фото: AFP
Дни радикальной еврейской культуры в Театре имени Максима Горького в Берлине, день второй. Тиль Вонка шагает по галерее фамильных портретов. Фоном звучит израильская версия главной песни из фильма о холокосте "Жизнь прекрасна". На стене фотографии в рамках: раввины и революционеры, ученые, поп-звезды и отверженные. "Но мы не добренькие жертвы. Мы злые жертвы,— громогласно произносит актер.— Я не благоразумен. И не хочу быть благоразумным. Я вижу себя скорее неким ангелом мести, торговцем в послевоенной Венеции, возвращающим гойим то, что они делали с нами все это время!"
Актер Тиль Вонка бушует, плюется, лепечет в роли героя из книги Макса Чоллека "Пауль Целан с топором". Но, по сути, Вонка — это все, все еврейские герои и предки. Он курит, как философ Ханна Арендт, в вольтеровском кресле, ест яблочный пирог, как писатель Томас Браш. Главное — чтобы неудобно, главное — чтобы спорно. О конкретной культуре памяти здесь никто не хочет и слышать. Ведь чем больше иврита сегодня вновь звучит на улицах Берлина, тем с большим энтузиазмом куратор Чоллек и его Театр имени Горького планируют еврейский освободительный удар в шумном сердце немецкой столицы под лозунгом "Дезинтегрируйтесь!". Дескать, освобождайтесь от предшественников, от вопросов о вине, от ошибок прошлого — без компромиссов и замшевых перчаток деликатности.
"Признаюсь, за это я критиковал их в одной своей статье. Во многих пунктах я с господином Чоллеком согласен, но в бескомпромиссную дезинтеграцию не верю. Я продолжаю верить в строительство мостов",— говорит Дмитрий Белкин, обводя взглядом Байеришерплац, Баварскую площадь в Берлине, которая в этот зимний вечерний час кажется совсем опустевшей.
Публицист и высокообразованный человек, Белкин переехал в Берлин четыре года назад. Как и Чоллек, он любит рассматривать под лупой немецкую современность. Он участвует в жизни еврейской общины и руководит проектами Стипендиального фонда имени Эрнста Людвига Эрлиха, поддерживающего одаренных еврейских студентов и аспирантов.
Драматург Чоллек тоже был стипендиатом фонда. Оба они ищут некое "мы" немецкого еврейства, постсоветские корни в постразделенном Берлине, еврейскую доминирующую культуру далеко в стороне от роли жертвы. "Вот только я считаю, что дистанция не пойдет нам на пользу. Еврейская община в Германии всегда будет финансироваться из государственных средств. Но если ты восстаешь против этого государства, то нельзя брать у него и деньги",— считает он.
Еврейская община в Берлине издавна (и по сей день) далека от единства и терзаема противоречиями. В 1990-х годах это усугубилось: после краха СССР, в 1990-2005 годах, в Германию по программе приема приехали около 250 тыс. так называемых еврейских беженцев, сегодня составляющих 90% евреев в стране. Но политическая элита еврейства в Германии по-прежнему имеет германские, венгерские или польские корни. "Мы до сих пор представлены меньшинством",— говорит Белкин.
45-летний уроженец Украины тоже оказался в Германии в ходе той миграционной волны, когда ему был 21 год. Первую половину своей жизни он провел в СССР, вторую — в ФРГ. Он хотел воспользоваться временным окном, вспоминает мужчина. Кто мог знать, сколько еще границы будут оставаться открытыми?
Тогда, после дискуссии в Бундестаге 31 октября 1990 года, все немецкие партии согласились: евреев, преследуемых в Советском Союзе, должна принять Германия. Им больше не нужно было проходить через процедуру рассмотрения ходатайства о предоставлении убежища, и они могли оставаться в Германии бессрочно. Федеральное административное ведомство в Кельне распределяло приезжавших между землями пропорционально численности населения. Многие жители мегаполисов из Киева, Москвы, Минска вдруг оказывались в таких городках, как Бад-Зюльце, Тросдорф, Припслебен... Белкин из города-миллионника Днепропетровска тоже был направлен в Ройтлинген в Баден-Вюртемберге.
В сельской местности и без автомобиля пеший поход в супермаркет мог стать центральным событием дня. "Но все могло бы получиться и хуже. Рядом был Тюбинген — я смог изучать философию и историю". Кроме того, была открытость среды, либеральная почва, не отравленная ксенофобией и антисемитизмом. "Думаю, все очень зависело от того, куда ты попадал. В Германии есть регионы, где к чужакам относились с большей неприязнью".
Михаль Антонович теребит ремешок своего шлема. Пока столбик термометра не опускается ниже нуля, она ездит по Берлину на своем мотороллере Vespa. Город она знает как свои пять пальцев: девушка росла в Вильмерсдорфе, сейчас живет в районе Бренцлауэр-Берг, а после окончания школы ее ненадолго занесло в Кройцберг. "Переезд в Пренцлауэр-Берг — нестандартный шаг. Большинство приехавших из России живут в Западном Берлине. Я явно была какой-то не такой, какой-то особенной".
Впрочем, к этому Михаль успела привыкнуть: в Израиле ее считали русской немкой, не говорящей на иврите; в Германии — русской еврейкой, плохо знакомой с иудаизмом: "А на Украине я еще вообще не была. Ни разу. Так что же делает меня еврейкой с советскими корнями?"
Внутренние терзания Белкину знакомы. И по себе, и по друзьям, и по коллегам на работе. В иммигрантских историях всегда много глав. А будучи евреем в Германии, ты всегда автоматически становишься своего рода послом Израиля, свидетелем холокоста, экспертом по Ближнему Востоку и профессором теологии, которому все время приходится высказывать свое мнение и давать определения буквально всему. Для русских евреев это было в новинку. Большинство до этого ни разу не были в Израиле, никогда не заглядывали в Тору или если заглядывали, то очень скептическим взглядом. Поскольку в советские годы любая религиозность подавлялась, вновь прибывшие практически не разбирались в вопросах веры: "И вот приехали тысячи плохо одетых, не выспавшихся, хорошо образованных людей, голодных, с плохими зубами, которые еще никогда не праздновали Бар-мицвы, но при этом вдруг хотели быть частью группы".
Они приезжали с другими ожиданиями, хотели не зажигать свечи, а найти квартиру, не праздновать Хануку, а устроиться на работу. Они видели себя не еврейскими жертвами холокоста, а русскими, одержавшими победу над немцами. "Но потом они столкнулись с ухудшением своего положения в обществе",— добавляет Белкин.
И это был болезненный опыт. Главы фирм становились дворниками, родители — снова детьми, а детям приходилось сопровождать своих родителей в походах по врачам и учреждениям. Германия еще не была страной иммиграции. И, вообще говоря, большинство приезжавших тогда вовсе не планировали остаться навсегда.
"Мои родители тоже ни в коем случае не стали немцами",— рассказывает Михаль. В их семейной гостиной Москва всегда была ближе Берлина, разговаривали по-русски, танцевали под русскую музыку. Рождество? "Разумеется, не отмечали". Песах? "К сожалению, тоже нет. Я выросла совсем без праздников".
Они видели себя в Германии не евреями--жертвами холокоста, а русскими, одержавшими победу над немцами
Как и во многих советских семьях, тема религии дома не обсуждалась. Ее родители, говорит Михаль, потеряли свою веру где-то в Советском Союзе. Поэтому подростком она впервые самостоятельно решила заняться поиском следов. Он привел ее в еврейский летний лагерь, где девушка обнаружила, что дети там рассказывают друг другу одинаковые анекдоты. Она отправилась в синагогу на бульваре Курфюрстендамм, где атмосфера показалась ей чопорно-строгой. Она сошлась с соседскими детьми из русских семей и радовалась, что их матери готовят пищу, к которой она привыкла дома.
Михаль открывает сумочку и достает книгу с заглавием "Каббала". Красный печатный шрифт, закладки на половине страниц. Она улыбается. "Я хочу все сделать иначе, чем мои родители",— говорит она. Михаль говорит не только о желании воспитывать детей в иудаизме. Это для нее важно (что ее саму удивляет), но это не все. У нее есть собственная концепция религиозности: она хочет объединить культурную традицию с универсальной духовностью.
34-летняя инструктор йоги работает по графику, который определяет сама, утром читает "Каббалу", вечером поет "Ом". Она привыкла сидеть, жить, молиться между двумя стульями. Не исключено, что в скором времени она захочет какое-то время пожить, поработать, повести курсы йоги в Израиле. Нет никакой определенности, возможно все.
"Мы, евреи, издавна чувствуем себя дома именно между мирами, для нас это не составляет труда",— кивает Дмитрий Белкин, слушая историю Михаль. В этом он видит силу и слабость одновременно, ведь сам он верит не только в мосты, но и в якоря. В то, что к жизни на двух краешках стульев, конечно, можно привыкнуть, но сидеть на мягком сиденье все же удобнее. И "в то, что каждый так или иначе нуждается в некой самоидентификации".
Не нужно искать в этих словах авторитаризма, предупреждает он. Но только с устойчивой позиции можно на что-то влиять. А именно стабильности не хватает большинству людей с миграционным бэкграундом. В частности, поэтому его сын ходил в еврейскую гимназию. В частности, поэтому жена Белкина перешла в иудаизм. Только так их совместный ребенок может считаться евреем по нормам галахи, традиционного иудейского права, в его ортодоксальной интерпретации: нужно, чтобы мать была еврейкой. И, в частности, поэтому Дмитрий Белкин вполне осознанно вступил в еврейскую общину Берлина. В ней почти 10 тыс. членов, это самая большая еврейская община в Германии. И, учитывая, что в немецкой столице сегодня около 15 тыс. израильтян, именно здесь нужно прилагать усилия. Тогда, в этом городе, с хорошим инструментарием, можно будет наконец поучаствовать в создании доминирующей еврейской культуры, которой так жаждут в Театре имени Максима Горького, заключает он.