В издательстве «Галеев-галерея» вышел большой том рассказов, стихов и дневников искусствоведа Всеволода Петрова, друга Ахматовой, Кузмина и Хармса, автора гениальной «Турдейской Манон Леско». Тексты, известные только очень узкому кругу, впервые попадают к читателю
Как и у большинства деятелей ленинградского модернизма, переживших репрессии, блокаду и войну, у Всеволода Петрова было две литературные биографии. С одной стороны — признанный искусствовед, автор книг о Брюллове, Федотове, Сурикове, с другой — потаенный писатель, когда-то близкий к кругу Кузмина и обэриутам. Полноценное открытие второго Петрова состоялось только два года назад, когда вышел сборник, включающий фрагменты воспоминаний и повесть «Турдейская Манон Леско». Написанная в 1943 году, эта маленькая книжка — возможно, самое необычное произведение советской военной прозы. В ней почти нет войны, а есть описанный исчезающе воздушным языком короткий роман между рафинированным офицером и легкомысленной красавицей-санитаркой, но за маленькой историей об обреченности любви встает крушение личного и общего мира.
На волне нового внимания к Петрову сделан и этот том, озаглавленный «Из литературного наследия». Волей-неволей его содержимое читается как дополнение к «Турдейской Манон Леско». Повесть оказывается чудом не только в литературе своего времени, но и в биографии автора — настолько большой контраст она составляет с остальными его текстами.
Петров писал изысканные, культурные и отчетливо подражательные стихи (образцы: Кузмин, Мандельштам, Вагинов). В конце 1930-х он бросил поэзию ради прозаических опытов в духе Хармса. Однако, следуя рецептам старшего друга — бытовой гротеск, метафизические парадоксы, инфантилизм, отстраненность интонации,— он никогда не достигает и доли его экстаза, способности к откровению, воспринимает абсурд как элемент дендизма.
Действительно интересная часть книги — это дневниковые записи, охватывающие военные и первые послевоенные годы. Петров начинает вести дневник в Ленинграде весной 1942-го, но это повествование мало похоже на другие блокадные хроники. Здесь нет смертей, тягот выживания. Вместо того — заметки о чтении, литературные планы, отвлеченные рассуждения о культуре.
И еще — много о женщинах. Их Петров потребляет (речь может идти просто о влечении, необязательно о сексуальном акте) так же, как книги: столь же увлеченно и одновременно почти бесстрастно. Он уезжает на войну, служит при военном госпитале. Перемена фона мало влияет на содержание записей. Новые знакомства интересуют Петрова разве что как расходный материал для литературных опытов.
Он начинает пробовать себя в более реалистической манере, но эти тексты выглядят столь же безжизненно, как его авангардные эксперименты. От гениальных учителей, которым он верно следовал, Петрова отличала даже не мера таланта и ума. Кузмин или обэриуты не принимали советскую действительность, но были связаны с ней острыми, мучительными отношениями. Для Петрова этого мира просто не существовало. Он чувствовал себя человеком XVIII, начала XIX века, отделенным от современности прозрачной, но крепкой стеной. Существование в ней не вызывало отвращения, было чем-то из области физиологических отправлений. Этим скорее гигиеническим, чем циничным разделением искусства и жизни, кажется, объяснялась и удивительная способность его к выживанию — Петров даже сделал карьеру в армии, так и не попав на фронт.
В 1943 году в санитарном поезде Петров встречает Веру Мушникову. Он подробно описывает историю их любви в дневнике, многие фрагменты которого прямо перекочевали в повесть. Однако по этому еще сырому тексту даже лучше заметно, как меняет его это знакомство.
Простоватая и изящная одновременно, Мушникова моментально запускает коллекционерский эрос Петрова. Он назначает ее «советской Манон Леско», иронически сравнивает с образцами классического искусства. Проживает свой роман как роман, литературу. Хочет использовать его как сюжет, и гибель Веры — идеальный финал — лишь укрепляет его в этих намерениях.
И одновременно пестуемое годами бесстрастие впервые дает сбой. Героиня не укладывается в предназначенную ей форму. Устойчивый, ладный мир Петрова расшатывает любовь, и в этот момент он впервые замечает смерть. За все течение дневника он вспоминает о гибели своих ленинградских друзей единственный раз — на этих, самых нежных его страницах. Он теряется.
Петров хотел подарить трепетной, изменчивой Вере судьбу, вознести ее из профанной грязи на высоту героини. Получилось наоборот: встреча с ней позволила ему впервые увидеть поле культуры как поверхность, посмотреть на него как бы сверху. Оттого в страницах дневника, рассказывающих о Вере, возникает ощущение полета, абсолютно недоступное ему в размышлениях о высотах духа.
В культуре Петрову было спокойно и хорошо, он чувствовал в себе силу, потенцию — и творческую, и сексуальную (они равны для него, сублимируют друг друга). Но единственную свою большую вещь он написал, когда позволил себе слабость, бессилие — увидел, что литературой и искусством невозможно спасти ни себя, ни другого, привязать, возместить утрату.
На недолгие месяцы романа с Мушниковой крепкая стена эстетизма, которой Петров годами окружал себя, превратилась в чувствительную пленку, мембрану. Она довольно быстро застыла обратно, но только благодаря этому моменту истончения возник его пронзительный шедевр.
Всеволод Петров «Из литературного наследия»
Издательство «Галеев-галерея», 2017