С режиссером «12 мелодий любви» Клодом Лелушем в Париже встретился и побеседовал Андрей Плахов.
Фото: Reuters
— Ваш новый фильм напомнил мне другой, из французской киноклассики — «Девушек из Рошфора» Жака Деми. Здесь тоже много персонажей, много музыки, тоже действие происходит в провинциальном городе в разгар музыкального фестиваля — только вместо Рошфора это Бон, вместо композитора Мишеля Леграна — Франсис Ле, памятный нам еще со времен вашей совместной работы над «Мужчиной и женщиной». А место звездного гастролера Джина Келли, которого пригласил Деми, у вас занимает Джонни Холлидей…
— Наверно, что-то есть общее. Я давно хотел снять кино о джазе. И в то же время это кино о несправедливости как основе нашей жизни. О том, что у всех есть достоинства и недостатки, есть секреты в шкафу, и любой из героев мог бы оказаться в финале фильма на месте подсудимого. Когда идет суд, обвиняемый вовсе не обязательно самый опасный из присутствующих в зале. Действие происходит в маленьком городке, где все знают друг друга — и все равно очень многое остается скрытым от глаз. Для меня было принципиально снять музыкальный фильм: музыка лучше всего говорит с подсознанием, в то время как любой, даже самый лучший сценарий все равно рационален.
— Роль в вашей картине стала последней для Джонни Холлидея, который вскоре после съемок ушел из жизни. Как вам работалось? Ведь вы еще и записали его последний сольный концерт.
— Я любил Джонни с детства, он был мой самый близкий друг, даже брат. Мы выросли вместе и оба полюбили кино, он просто на нем был помешан, больше мечтал стать актером, а не певцом. И он был замечательным актером, но его не признали в свое время, а я это понял давно, один из немногих. Во время съемок мы шутили и смеялись, ведь Джонни играл не только самого себя, но и своего двойника-алкоголика. И только позднее я узнал о его смертельной болезни. Я снимал Джонни еще в молодости и счастлив, что дал ему последний шанс предстать на сцене и на экране: его последний концерт — это его завещание.
— Какой, по-вашему, был лучший период во французском кино? Кажется, вы не очень чтите «новую волну», хоть начинали вместе с ней и порой пересекались в своих идеях и проектах.
— Лучший период был с 1939 по 1946 год, как ни странно, время войны. Именно тогда кинематографисты основали и развили мощную традицию французского кино. Вот то была настоящая новая волна! А когда в конце 1950-х пришли те, кого назвали этим громким термином, молодые атаковали своих предшественников, потому что завидовали им. Я очень злился на режиссеров моего поколения и не принимал критики «стариков»: для меня как раз они создали самые важные фильмы — те же самые, что обожали мои папа и мама. Так что я никак не согласен с ярлыком «папино кино». И сейчас мы видим, что фильмы Марселя Карне больше смотрят, чем «новую волну». Или, например, Михаила Калатозова, которого в свое время не считали великим режисером, а фильм его с годами все молодеет.
— С Калатозовым и его фильмом «Летят журавли» у вас связана давняя личная история…
— В 1957 году я нелегально снял в Москве короткометражный фильм. Мне было девятнадцать, я был оператором, и канадское телевидение дало мне задание снять кадры с Лениным и Сталиным в Мавзолее. Снимать там было запрещено, да и въехать в СССР в ту пору было непросто. Я вступил в компартию, присоединился к группе из тридцати коммунистов и таким образом приехал в Москву. Приладил к груди 16-миллиметровую камеру, но она была шумная, и во время съемки я просил соседей кашлять, чтобы заглушить треск. Я подружился с таксистом, у которого были приятели на «Мосфильме». Он отвез меня туда, и там я познакомился с Калатозовым. После дня, проведенного на «Мосфильме», я решил стать режиссером. Вечером Калатозов показал мне в монтажной материал «Журавлей». Я плакал. Вернувшись в Париж, вышел на руководство Каннского фестиваля и сказал, что, если этот фильм не покажут в Канне, грош цена фестивалю. Его показали, и он победил.
— Вступили в компартию по убеждению или только чтобы поехать в Москву?
— Только чтобы поехать. Я никогда не увлекался политикой и не снимал политические картины. Меня больше волнуют общечеловеческие проблемы.
— И все же позднее вы приняли участие в создании коллективного фильма-протеста против вьетнамской войны?
— Только потому, что это был коллективный труд. Не моя идея. Для меня интересоваться человеком и означает интересоваться политикой. Человечество как погода: оно может быть замечательным, а может — ужасным. Я восхищаюсь вечным спектаклем о мужчине и женщине и не выношу приговоров.
— За «Мужчину и женщину», свою первую знаменитую картину, вы получали Золотую пальмовую ветвь, потом пришли «Оскар», «Золотой глобус» и еще множество призов. Что для вас знак наивысшего признания?
— Любовь публики. Для меня публика — самая суровая, но справедливая критика. Кино для меня — народное искусство. Мы все кинематографисты. Глаза — самая замечательная камера, уши — лучший микрофон. Сейчас мы говорим, и вы меня снимаете. А я — вас. Мозг занят монтажом. Кино — искусство, которое касается всех нас без исключения. Ненавижу слово «интеллектуальное», потому что я самоучка. Меня интересует спонтанность — то единственное, в чем человек искренен. Я первый удивляюсь, смотря свои картины. Делаю их целиком сам: я пишу сценарий, я режиссер, продюсер, монтажер.
— Кино есть жизнь, а жизнь смахивает на кино?
— Мы все хотим точно знать, куда идем, но никогда все равно не узнаем. Представьте, что я пригласил вас в кино через десять минут после начала сеанса, да еще с условием, что последние десять минут фильма вы тоже не увидите. Вы, конечно, откажетесь. Но это и есть жизнь. Мы вошли в нее, когда фильм уже начался, и до конца не досмотрим. Но меня устраивает этот фрагмент. Надо воспользоваться именно данным тебе временем. Мы все участвуем в прекрасном фильме, где снимается шесть миллиардов актеров. Бог — режиссер. И самый главный серийный убийца тоже, ведь все шесть миллиардов умрут. Быть может, смерть — самое прекрасное изобретение жизни: ведь никто никогда не жаловался на свою смерть. Я боюсь смерти, но не хочу ее пропустить. Жизнь — это триллер, фильм Хичкока. Мы все живем в удивительном саспенсе. А интеллектуалы хотят знать, что было до и что будет после. Поэтому они всю жизнь страдают и будут страдать.
— Вернемся к «12 мелодиям любви». В картине есть тема изнасилования, повернутая достаточно парадоксально. Что вы думаете про феминистское движение Me Too? И про реакцию на него хорошо вам знакомой Катрин Денев?
— Ценю разницу между женщинами и мужчинами, это великое изобретение природы, оно по-прежнему работает и будет работать всегда. Женщины меня вырастили, я делаю кино больше для женщин, скорее хочу затронуть их чувства, чем интеллект мужчин. То, что происходит сегодня, это очень увлекательно и дает прекрасный материал для кино. Особенно для комедии, ведь перед нами разворачивается сумасшедший парадокс. Изнасилование — это преступление, но надо признать, что игры любви прекрасны, а комплименты важны для женщин, и в этом Катрин Денев права. Предпочитаю игру любви — самую человечную из всех. Если мы прервем, запретим ее, с чем тогда будем играть? Конечно, насильникам надо дать бой, но нельзя превращать всех мужчин в насильников. Женщины подарили мне самые лучшие моменты моей жизни. Я быстро научился понимать, когда женщина открывает или закрывает дверь. Это инстинкт, почти животный, но когда любишь — осознаешь это особенно ясно.
Закручивание баек
В прокат вышел фильм Клода Лелуша «12 мелодий любви» (Chacun sa vie, 2017). Михаил Трофименков испытал постыдное удовольствие от многофигурного анекдота, рассказанного 80-летним мэтром.