В четверг на прошлой неделе в здании Главного штаба открылась экспозиция Бориса Смелова, на которой представлено двадцать работ фотографа из собрания Эрмитажа, переданных в дар музею коллекционером, президентом ОФК-банка Николаем Гордеевым в 2015 году. Смелов — единственный отечественный фотограф, удостоившийся столь пристального внимания Большого Эрмитажа: в 2009 году здесь была его большая монографическая выставка, а сейчас на три месяца открыт именной зал. Рассказывает Кира Долинина.
Камерная подборка фотографий Бориса Смелова оказывается частью большого «петербургского текста» 1970–1980-х
Фото: Евгений Павленко, Коммерсантъ
В статье к каталогу 2009 года искусствовед и писатель Аркадий Ипполитов вывел триаду больших мифов, составляющих разные ипостаси "петербургского текста" 1970-1980-х годов: Бродский, Смелов и Новиков. Величины разные, но бесспорные — через их слова, снимки, образ жизни и действий мы видим этот город.
Место Смелова в культурной мифологии и реальной истории фотографии Петербурга чрезвычайно влиятельно. Вот только надо определиться с наименованием. Несмотря на то, что сам Смелов, по воспоминаниям, Ленинградом свой город никогда не называл, только Петербургом (и уж точно не Питером), его взгляд — это именно взгляд из Ленинграда. Из того города, в котором "Петербург" был не просто именем города, но определением эстетических ориентиров, культурным кодом, значимым текстом, вписать в который свое слово было целью и отрадой. Петербург Смелова, как и Петербург Бродского,— это Петербург глазами ленинградских мальчиков, смешавших воедино остатки имперской стати и гнилостный запах умирающего города. Их страница "петербургского текста", при всей нарочитой вневременности их искусства, очень хронологически точна: мерзость запустения тяжеловесных мирных десятилетий обернулась у них классическим звоном прекрасной пустоты. И абсолютными шедеврами.
Сегодня в Эрмитаже показывают двадцать фотографий. Увы, это все, что есть в фондах музея от Смелова. Большая часть его наследия осела в частных коллекциях. Но в этой своей малости эрмитажный корпус работ очень целостный. Городской пейзаж, натюрморт, портрет. Канал Грибоедова, Фонтанка, Мойка, Летний сад, Васильевский остров. Вода, снег, туман, пустота улиц, крыши, кладбище. Люди — случайные (точильщик, уличный артист, тень согнутой пополам старухи) и неслучайные (автопортрет, портрет Тимура Новикова). Лодочка в снегу, паук на щеке Аполлона, рюмки, склянки, зеркала. Все точно, как скальпелем резанул. Все о вечности и смерти.
Сам Смелов много и с удовольствием говорил о своем и чужом искусстве, путая слушателя и плутая мыслями. Для объяснения сути явления нынешнего ему нужна была большая культура прошлого, без нее он не видел смысла искусства. Но остались суждения и предельно лаконичные: на вопрос "Используете ли режиссуру кадра или полагаетесь на случай?" он отвечает: "Интуитивный случай — когда снег, прохожий, мост, дом соединяются в непреложность, то есть в судьбу". Про удачную фотографию: "... в ней должна быть Тайна. Иначе будет утеряна многозначность ее восприятия".
Смелова в Ленинграде знали как "Пти-Бориса". "Гран-Борисом" был его друг Борис Кудряков. Деление шло от роста. Кудряков потом будет вспоминать: "Мы ходили по ночному Московскому проспекту, сворачивали к порту, там пили пиво, далее шли к Калинкину мосту, там придремывали минут пятнадцать, завтракали сушкой и шли к Новой Голландии. Он снимал моей "Москвой", я — его "Лейкой". Бывало, с одного места мы снимали что-то одной камерой, но запоминали номер кадра. После проявки мы разглядывали негативы. Кадры были совершенно разные!" Небольшой, вечно встрепанный, в круглых очках и бороде клочками, Пти-Борис бродил по городу, всем был знаком, заходил в "Сайгон", выставлялся в квартире Константина Кузьминского, его первая персональная выставка в 1976 году в Выборгском доме культуры была закрыта в тот же день. Через десять лет его будут чествовать в Европе и Америке. Он был важным центром фотографической жизни города — фотоклубы, факультет журналистики, созданная им группа "Пунктум", некоторое количество учеников и толпы ужаленных его искусством последователей. Но оказалось, что он всегда оставался в этом искусстве одиночкой. Он хорошо знал себе цену и вряд ли сильно удивился бы, узнай он про выставки в Эрмитаже. Как знал и много раз говорил, что хотел бы умереть от водки. Его нашли замерзшего, без пальто, в снегу, около храма на Васильевском острове ровно двадцать лет назад. Конец очередной главы большого петербургского текста. Того, где "на Васильевский остров я приду умирать". И самые красивые и избитые цитаты для кого-то могут оказаться судьбой.