выставка классицизм
Русский музей открыл в Мраморном дворце выставку к юбилею Александра Орловского (1777-1832) — одной из опорных фигур русской живописи первой трети XIX века, "пушкинской эпохи", говоря короче. ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА
Русский музей обладает самым большим собранием работ Орловского. Он писал экзотические пейзажи, городские сценки, портреты современников, рисовал шаржи, иллюстрировал басни Крылова. Для выставки, по признанию устроителей, отобрали только "самое лучшее" — более сотни развесочных единиц. Не только лишь затем, чтобы представить юбиляра с выгодной стороны. Если бы Русский музей не просеял собрание, Мраморный дворец мог бы захлебнуться под наплывом экспонатов: Александр Орловский, виртуозный рисовальщик, страшно гордился даром импровизации и сверхзвуковой скоростью карандаша и кисти.
Вообще, когда читаешь его биографию, трудно держать в уме, что речь идет о художнике. Силен в этом смысле даже пресс-релиз, из которого удалены всякие красочные подробности, а есть только сухие факты. Учился живописи за границей, периодически сбегая то в цирковую труппу, то к каким-нибудь повстанцам (в Европе на выбор полыхали то Греция, то Италия) и возвращаясь вновь. Главные творческие характеристики — скорость, легкость, виртуозность исполнения. Как будто речь идет о пианисте с нечеловеческой беглостью пальцев или итальянской колоратурной примадонне. Эпоха называлась романтической, и виртуозы-демоны типа Паганини, праздные гуляки, на-гора выдающие шедевр за шедевром, вызывали в публике страшный ажиотаж.
Орловский, по-видимому, и сам сознательно стилизовал себя под этот эталон. Поскольку вообще был не чужд театральной позы. На автопортрете он осанисто прямится в алой черкеске с газырями, папахе, с героическим поворотом головы вбок, вооруженный до зубов, при сабле и кинжале. Это смотрится особенно круто, учитывая реальный жизненный материал, из которого Орловскому пришлось вылепливать легенду по возвращении в Россию в 1802 году. Несмотря на бешеную популярность в Петербурге, Орловский так и не стал звездой ранга Паганини, срывающей астрономические гонорары за каждый концерт. В России попросту не было арт-рынка. Орловский нанялся к великому князю Константину Павловичу. Со стороны великого князя жест чисто меценатский. Орловский рисовал патрону, между делом, эскизы военных мундиров, жил в квартире, оборудованной в Мраморном дворце, принадлежавшем князю — по тогдашним русским меркам считалось, что для человека артистической профессии он устроился очень и очень хорошо. Во всяком случае, когда Константин Павлович умер и Орловского попросили освободить занимаемую жилплощадь, его дела быстро пришли в упадок. Разместив экспозицию в Мраморном, Русский музей с понятным краеведческим умилением сообщил, что замечательный художник тем самым вновь вернулся к себе домой.
Жанровое разнообразие, свойственное Орловскому, на выставке соблюдено. Но именно благодаря ему выпячивается удивительное тематическое пристрастие. Идешь сквозь залы — по стенам почти сплошь экзотические нарядные всадники (казаки, гусары, калмыки, персы) на шагающих, галопирующих, гарцующих, вымахивающих рысью, встающих на дыбы лошадях. Если пейзаж, то лошади просто пасутся, если жанровая сценка — взрывают пушистые бразды, впряженные в удалую кибитку, или волокут мужицкую телегу. Так что романтическая программа Орловского ужимается до короткой живописной формулы: лошадь на фоне грандиозных, щедро вылепленных, подкрашенных закатной розовостью или сумеречной голубизной кучевых облаков. И если бы Русский музей поддался артистическому обаянию и маскарадной театральности своего персонажа, он мог бы приврать в аннотации для посетителей, что знаменитые русские орловские рысаки прозваны так в честь художника. Никто бы не усомнился.