На театральном «Осеннем фестивале», который в этом году проходит в Париже и в его пригороде Кретей, состоялась премьера нового спектакля Маги Марен «Две тысячи семнадцать». В нем одна из главных фигур французского театра конца XX века, лидер танцевальной «новой волны» 1980-х выступает с позиций политического активиста — против мировых денег. Мария Сидельникова встретилась с Маги Марен сразу после премьеры.
Фото: AFP
Герои «Двух тысяч семнадцати» — уродливые потребители, одержимые сумками да тряпками. Они живут в мире могильных плит, распиленном горсткой богатейших и влиятельнейших американцев, китайцев, французов, русских. В финале монументальное кладбище развалится как домино. Из серых плит с именами 140 богатейших людей мира выстроят стену. Грядущую катастрофу Маги Марен предвещает громогласно и с плакатной серьезностью.
— Вы выносите в название спектакля текущий год, когда на первых полосах не финансовый кризис, а войны, терроризм, беженцы. Почему именно деньги?
— «Две тысячи семнадцать» — это название, но я не привязываюсь к новостям, а говорю о ситуации, которая длится уже не первый год. Под предлогом кризиса проводятся реформы, единственная цель которых — обогащение нескольких десятков человек. Войны из-за денег и за деньги, политические интересы — это все болтовня. Меня пугает коммерциализация современного общества. Мой любимый философ Вальтер Беньямин говорил, что катастрофа содержит возможность противодействовать самой себе, но должен быть переворот.
— Революция?
— Да, народная революция, как в России в 1917 году. В истории каждой страны наступает момент, когда терпение людей заканчивается. Но это медленные процессы. И проблема в том, чтобы потом не воспроизвести то же самое, просто с другими людьми у власти. Демократия — процесс медленный, сложный, в нем задействовано слишком много элементов. С диктатурами проще. Один человек, одни правила, все развивается гораздо быстрее.
— Над мировым кладбищем развевается флаг США. Значит ли это, что вас теперь больше страшит Америка, а не Россия?
— Нет. Это вопрос истории. В начале прошлого века существовало две политические силы: либерализм и капитализм с одной стороны и советский коммунизм — с другой. Два сильнейших антагониста, которые действуют примерно одинаковыми методами. В XX веке был непродолжительный момент, когда идея сосуществования казалась возможной. Хотя этого так и не произошло. Флаг символизирует имперскую политику США в латиноамериканских странах и американский капитализм. Идея жизни, поставленной на финансовые рельсы, докатилась и до Европы в момент создания ЕС.
— Нужен ли сегодня политический театр во Франции?
— Все зависит от артиста. О чем говорить со сцены — художественный выбор каждого. Государству политический театр не нужен. Более того, если получится так, что на главных французских сценах будут идти красивые спектакли, которые ровным счетом ничего не меняют, не заставляют задуматься, то так даже лучше. Министерство культуры сегодня стало министерством туризма, коммуникаций, досуга — все развлекаются, задумываться некогда и некому. А ситуация меж тем ухудшается — на улицах умирают люди, растет социальное неравенство, общество деградирует, и мне кажется, что в такие критические моменты артисты, художники не могут себе позволить делать просто красивые спектакли. Зрителей нужно тормошить, теребить, как это модно говорить — выводить из зоны комфорта.
— Поэтому стоит такой грохот и скрежет, что даже выданные перед началом спектакля беруши не спасают от этих звуков? Вы окончательно отказались от музыки в ваших спектаклях?
— Мир не кажется мне очень мелодичным. Он становится все более жестоким, и мои звуки тоже. Это, если хотите, отголоски жизни, ее агрессивный шум. Невыносимый шум, от которого физически дурно. И нам хочется заткнуть уши, закрыть глаза, только чтобы этого не видеть и не слышать. Я хочу привести зрителей в ярость, разозлить их. Возмущаться надо при виде бездомных, которые спят на вентиляционных шахтах, чтобы не умереть от холода, а не в театре. А тут им, видите ли, громко. Для меня это показатель. Люди готовы закрывать глаза на ужасные вещи, не слышать их, они считают, что в театре должны ублажать их слух. С какой стати?
— И это самый нетанцевальный спектакль, который я у вас видела. С танцем тоже покончено?
— Он занимает все меньше и меньше места в моих спектаклях, это правда. Хотя в самом начале «Двух тысяч семнадцати» есть сцена хороводов, она сделана по хореографическим законам. Конечно, это не танцы, которые я могла ставить раньше. Возможно, сегодня меня больше интересует сценическое пространство, отношения внутри него. Реакции тела, его естественное движение интереснее, чем обычное танцевальное движение. Наверное, это связано со старением. Мне 67 лет, и сегодня мои возможности уже не те. Но я не скучаю по прошлому, это очень логичный и естественный переход, без драм.
— Похоже, традиционный язык танца не так убедителен для трансляции ваших сегодняшних идей?
— Язык тела сам по себе — убедительный, дальше все зависит от движения. В традиционном понимании — да, наверное, он все-таки недоговаривает. Разные тела говорят о разном. Но сегодня тело совершенно унижено, приструнено. Ярких тел, способных на мощное высказывание, единицы. И речь даже не о профессиональных артистах. Вспомните тела нацистской Германии: молодые, подтянутые, сильные, мускулистые. И посмотрите вокруг сейчас — людей, страдающих от ожирения, с каждым днем становится все больше. Социальное тело дряблое, и это тоже многое говорит о нашем сегодняшнем мире.
— В 2016 году в репертуаре Парижской оперы появился ваш балет «Аплодисментами сыт не будешь» (см. “Ъ” от 10 мая 2016 года) — тоже политическое высказывание. Последний раз вы работали с театром 30 лет назад, когда худрук балета Рудольф Нуреев заказал вам «Уроки тьмы». Какой вы нашли труппу сегодня?
— При Нурееве была беда с дисциплиной. Для «Уроков» я попросила только волонтеров: кто хочет работать — приходит и работает. Но полного состава в репетиционном зале никогда не было: три-четыре человека всегда отсутствовали. У них гала, они разъезжают по всему миру — и это в то время, когда в театре готовится премьера. Тогда для меня это было шоком, поэтому, когда я возвращалась спустя 30 лет, внутренне была готова к повторению сценария. Но нет — в этот раз все до одного были на месте, очень дисциплинированные, отличные молодые ребята, жадные до чего-то нового. Несмотря на ужасное образование, которое с самого детства ежедневно загоняет их в жесткие рамки, они не потеряли природного любопытства.
— Вы считаете, что балетное образование во Франции плохое?
— Я имею в виду не технику танца — она прекрасна, тут не о чем спорить. Я говорю о системе образования. Надо преподавать детям антропологию, учить их думать, а не дрессировать. Вес, рост, длина ноги, шеи, размер головы — это какая-то маниакальная одержимость формой, которая напрочь лишена содержания. Не знаю, как в Париже, но в консерватории в Лионе нет преподавателей ни актерского мастерства, ни вокала. И это 2017 год. Я училась в «Мудре» Мориса Бежара в 1970 году, и у нас наравне с очень сильным классическим танцем были занятия современным танцем, йогой, фламенко и бог знает чем еще. Для нас — молодых и голодных — это было замечательное время.
— Как вы сегодня работаете?
— У меня своя труппа с базой в пригороде Лиона, в арт-центре, который я купила лет двадцать назад. В труппе шесть постоянных танцовщиков, с которыми мы вместе работаем уже много лет. Самому младшему — 48 лет, старшему — 61 год.
— А что происходит с вашими легендарными спектаклями — «May B» и «Золушкой»?
— «May B» мы танцуем сами, много выступаем в лицеях, но чаще передаем права на его исполнение. Из последних приобретателей — Лионская консерватория, на очереди — известный бразильский хореограф Лия Родригес и ее молодая труппа. Они работают в одной из местных фавел, и я рада, что там увидят «May B». «Золушка» — репертуарный спектакль Лионской оперы, ее регулярно возобновляют.
— Что стало с танцевальной «новой волной» во Франции? Остался ли костяк ветеранов?
— Нет. Это было слишком давно, в 1980-е годы. Есть люди — художники, режиссеры, актеры той «новой волны», с которыми мы по-прежнему близки. Но это не те люди, которые ищут признания или финансирования, они занимаются своим делом. Меня вдохновляют режиссер Франсуа Танги, танцовщик и хореограф Франсуа Верре, циркачи Trottola.
— Государство вам помогает?
— Моей труппе — да. Конечно, мы знали и лучшие времена при Миттеране в 1980-х, когда его министр культуры Жак Ланг щедро поддерживал культуру и танец в особенности, развивал государственные хореографические центры, они пользовались большим влиянием в регионах. Это была очень умная культурная политика. Танец во Франции был на подъеме, такого с тех пор не случалось. Сейчас бюджеты сокращаются. Все послевоенные идеи, направленные на децентрализацию культуры и культурной жизни, на демократизацию культуры, на образование, приносили свои плоды. Походы в театры, в национальные центры были вписаны едва ли не в расписание, люди приходили от работы. Сейчас этого все меньше. Доносятся отголоски этих больших реформ, но ничего нового я не вижу.