выставка живопись
В корпусе Бенуа Русского музея открыта выставка "Святые шестидесятые". Она задумана как реабилитация традиции передвижничества, скомпрометированной за годы советской власти. Комментирует ЛЮБОВЬ Ъ-БАКСТ.
Вернисажную публику встречал негромкий гитарный перебор: ожившая картина Перова "Гитарист-бобыль", украсившая собой пригласительный билет и обложку каталога. Меланхолический строй этой картины не мешает ей стать центральным экспонатом выставки — в 1999 году ее похитили из музея, а теперь она счастливо вернулась в его стены.
Всего же на выставке 340 произведений из Русского музея и Третьяковки: живопись, графика, скульптура. Логику построения понять непросто. В семи залах представлено более десятка отдельных блоков, объединенных не столько общими темами, сколько повторяющимися композиционными схемами и изобразительными мотивами. В центре каждого — произведения Василия Перова или Николая Ге, чье творчество обозначает два полюса русского искусства тех лет.
Первыми зрителя встречают графические портреты Ивана Крамского. Это особый жанр гражданского портрета, герои смотрят строго, с болью. По ним читаешь не характер персонажа, но его общественную позицию — у всех солидарную. Далее, уже проникнувшись гражданской болью, зритель должен правильно оценить "Тайную вечерю" Николая Ге и большой свод картин Перова. Гражданственность шестидесятых показана на фоне своего времени. Пейзажи, фарфоровые фигурки крестьян — гарднеровские и поповские. Изменение взглядов читается и в них — это не буколические пастушки и пастушки, а хоть и раскрашенные, но бабы и мужики.
Шестидесятые годы, как известно, были годами роста гражданского самосознания. А это невеселый процесс. Речь даже не о главном герое, Василии Перове, создавшем острые пластические образы страдания (представлены и "Тройка", и "Похороны"), но о всем строе выставки в целом. Шестидесятники заражают состраданием, строгим, не сентиментальным. Они призывают к серьезности: урок музыки — обычно сюжет для фривольной сценки — становится сосредоточенным музыкальным мучением. На всей выставке вообще не найдешь ни одного счастливого лица. Пьяные, гуляющие есть. Счастливых нет.
Похоже, в это время все "бедные люди" России брали свой эмоциональный реванш. Счастливым на публике быть было и неприлично, потому что кругом страдания. Самое удивительное, что вдруг сейчас, спустя полтора века, ловишь себя на мысли, что правда была на их стороне.
Возможно, просто попадаешь под их эмоциональный заряд. Среди всех сюжетов невольно начинаешь выбирать самые серьезные, задерживаешься у пейзажей щемяще-грустных — вроде саврасовской "Зимы". Словом, ищешь все, что заставит тебя пожалеть кого-то униженного и оскорбленного. Работы Владимира Маковского на общем шестидесятническом фоне начинают казаться слишком декоративными, княжна Тараканова Дмитрия Флавицкого со своими романтическими страданиями какой-то излишне барочной. Страдание должно быть серьезным, сосредоточенным и не театральным.
"Святым временем" эти годы назвал Чехов. В корпусе Бенуа в это начинаешь верить. Потому что, в сущности, чувство, которое на тебя обрушивается, не менее христианское, чем гражданское. Время, главное чувство и главный идеал которого — сострадание, действительно можно назвать святым.