Лара и Бельмондо

Подарок на Новый год от "Огонька" читателям — новый рассказ нашего постоянного автора

Сергей Каледин

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет?

Б. Пастернак

Начитался я в детстве Ремарка и размечтался... Старинная таверна в горах Шварцвальда: зима, пурга, Германия — зимняя сказка. За стойкой, обитой полированной медью, толстый кабатчик в переднике, на полу душистые опилки, у камина дремлет многопудовый сенбернар. В углу пьянствуют три товарища. Вот один, худой, рыжий, Ленц, махнул мне: иди к нам...

Полвека намерялся реализовать думку-мечту, но так и не сподобился. И пристал к жене: нарисуй мне хоть картинку — горы, трактир, вьюга... И получил. Но с переводом на русский: без гор, метель беснуется, ни зги не видать, сторожку у леса по уши занесло снегом. В подслепом окошке дергается красная запятая — огонек.

Я глянул туда. А там у колченогого стола... Ольга Всеволодовна Ивинская!.. Оплывшая свеча льет воск на платье...

...Летом шестьдесят пятого я ждал у ворот картонажной фабрики своего друга Вовку Синяка. Конюх картонажки доводился ему дядей и разрешал возить отходы производства на свалку. Мы покупали дяде пузырь, а сами везли бумажную обрезь мимо свалки в "Утиль-сырье" к Уляляму: 3 копейки кило. Но дядя все прознал, прикинул выручку и потребовал лихую мзду. И тогда мы приноровились под личиной пионеров в галстуках, невзирая на каникулы, обирать издательство "Художественная литература" на Ново-Басманной, где работала мама Тома. Но уже в свой карман — без вычетов.

...В воротах показалась голова старого мерина.

— Тпру-у!.. Погнали, Жирный! — крикнул Вовка. Я прыгнул в телегу.

Суббота — короткий день — мы шустро почистили издательство. Редакция мамы Томы уже разбежалась. Остатки решали, куда идти? Хромой дядя Юра Розенблюм предложил ближайший ресторан "Грот" в скале, с вершины которой горный баран с отбитым рогом прыгал в небо. Незнакомая немолодая красавица в низком кресле, выпустив дым от папиросы, хрипловато дорассказывала маме Томе:

— ...и мчусь на автобус. А цыганка орет: "Длинноногая, куда побежала? Дай бабушке денег!"... Господа, что решили?.. Сашенька, как вы?..

"Сашенька", полный дядька, похожий на провинциального актера, поправил под пиджаком ворот черной водолазки:

— Ваша воля.

Я сразу просек, что у них с хриплой красавицей — не просто так... Мне стало неприятно. Обливные прямоспинные тети, как мама Тома, как хриплая, мне нравились с детства, а жирноватых мужчин — отрицал, ибо сам был толстый.

— А вы идите к нам. Там дедушка с Асей, они песни поют...

— Можем довезти,— сказал Вовка.

— В-возьмут вас за ж-жопу, к-коммерсанты,— сказал заика дядя Юра, мой любимец.— П-пионэры.

— Какие сообразительные мальчики,— улыбнулась красавица.— Тома, чего, правда, мудрить?

— Встаем, д-девушки,— скомандовал дядя Юра.— Сань, в-выкорчевывай у-узницу.

Красавица протянула вперед руки, как для двух поцелуев. "Сашенька" принял длинные пальцы, и она легко поднялась из неудобного кресла. Старинные золотые часы на ее запястье съехали с насиженного места вниз. Из-за каблуков она казалась длинноногой. Мама Тома была моложе, но ей шпильки, как она говорила, были уже не по зубам.

Мне наказали купить пельменей, бородинского, сыр-колбасу, соленых огурцов и кильку пряного посола за двадцать восемь копеек. Деньги достала из ридикюля красавица — она сегодня получила гонорар.

Суббота — главный день для дедушки Георгия, отца мамы Томы. В субботу ему полагалась законная четвертинка. Раньше он выпивал впотай и запретную чику прятал то в сливной бачок, то в старый валенок, а недавно у него нашли неопасный туберкулез, и врачиха сказала бабушке Липе: "Если привык, пусть выпивает. Раз в неделю".

...Возле магазина я соскочил с разогнавшейся под уклон тяжелой телеги. Мерин понесся дальше размашистым не по возрасту галопом, разбрызгивая желтую прокуренную пену.

...С чикой дед уже управился на пару с Асей, рыхлой, напудренной, беззубой сплетницей в шелковом халате с черными розами, бывшей спекулянткой фарфором. Перед смертью муж Аси оглох себе на радость, что не слышит больше ее бездонной болтовни. Ася была очень щедрая, у нее вечно ошивались татарчата, дети-внуки дворников, живущих в подвале нашего дома. Малютки приходили незвано и молча рылись в карманах ее халата в поисках конфет. На буднях бабушка Липа Асю не впускала, ибо выскрести ее было невозможно, но суббота — святое.

Липа взялась за пельмени. Дед задумчиво почесал ухо, поросшее жестким волосом. "Забыл деду уши постричь",— вспомнил я. Ася шепотом сунула мне деньги: "Беги — возьми. И себе — щеколадку".

В винном отделе меня знали, но без очереди не пустили: у всех гости, у всех дедушка болен...

Бегал я зря: под оранжевым абажуром кучковались два пээл "Столичной" и бутылка коньяка. На сковороде шкварчали бурые пельмени, дымилась картошка "с пыльцой", "несопливая", которую привозил из Одинцова Александр Сергеевич, профессиональный нищий с послевоенных времен, столетний бородан в валенках. Липа жертвовала ему воскресный рубль, а картошку он привозил бесплатно — по своей воле. Ася, кстати, давала два рубля.

В комнате было жарко. Мама Тома переоделась в полосатую безрукавку. Дядя Юра, заканчивая первый разлив, усмехнулся:

— Томка, ты в-вылитый профорг б-борделя в Марсельском п-порту.

На слове "бордель" Липа вздрогнула.

Ася развлекала "Сашеньку" сплетнями:

— ...У ней муж православный, а сама пьяница негодная. Матери читать запрещает. Иди, говорит, белье стирай. А сама лентяйка хитрая: сиську на стол не выкатывает...

Липа всплеснула руками, как гимназистка.

— А-ася!.. Такие слова! При детях!

— Что ты меня третируешь!.. Скажи, Саш, вы художник? По облику говорю...

— Для кино пишу. Вам коньячку или водочки?

— Лучше водочки, коньячком я не напиваюсь.

— Он п-песни пишет,— пояснил дядя Юра.

— Тогда споем,— сказала Ася.— "Белые ту-уфельки-и были вам да-арены... За нежные ла-аски богатым купцом..."

— "...Ты отдалась ему-у по-детски дове-ерчиво-о, а он через месяц тебя позабыл..." — подхватил "Сашенька" красивым баритоном.

И застолье, еще толком не захмелившись, примкнуло к песне. Кроме Липы, ибо песня была сомнительная в моральном отношении.

— Прям наслаждение на сердце!.. — Ася правой рукой взялась за тяжелую правую грудь, а левой меленько перекрестила напудренное, без зубов, лицо.— Ох, замолчи ты, мой бархатный ротик.

— Жалко, гитары нет,— вздохнула хриплая красавица, перекалывая шпильку. Ее пепельно-рыжие волосы, пробитые сединой, были на прямой пробор плотно стянуты на затылке, как у старинной боярыни из терема.

— Как это "нету"?! — возмутилась Ася и не с первой попытки поднялась с продавленного дивана.— Кому нет, а кому и...

Она вернулась уже в белоснежных зубах, при помаде, ткнула гитару с бантом "Сашеньке", чиркнув деда распоясавшейся струной по щеке.

— Грифом не убей,— проворчал дед.

"Сашенька" пощипал струны, покрутил колки и вопросительно посмотрел на боярыню. Та кивнула: "Нарву". "Сашенька" кашлянул...

— Ну, с Богом...— Он занес над струнами мощный, красивой лепки, указательный палец: подушечка пальца была наискось просечена мозолистой трещиной — от главной тетивы. И начал негромко: — "Мы похоронены где-то под Нарвой... под Нарвой... под Нарвой... Мы похоронены где-то под Нарвой, мы были и — нет..."

Мощь голоса по ходу песни нарастала, дошла до предела, вышла — за, и в конце песни у меня зазвенело в ушах, задрожали стекла в рамах... За окном ворчливо шумел молокомбинат, нагнетая жару, тревожно раскачивались шестиэтажные тополя.

— "...Где полегла в сорок третьем пехота... пехота... пехота... Где полегла в сорок третьем пехота, без толку, зазря..."

Липа закрыла окно и затворила дверь в переднюю. Дедушка Георгий тужился освоить суть, но лишь пожимал плечами. Ася набрала воздух — высказаться как участник войны, но Липа ее опередила:

— И у меня брат погиб под Можайском, в ополчении...

— Я и Сережку в его память назвала,— сказала мама Тома.

— ...А Георгий Степанович в октябре сорок первого принес с завода списанные проштемпелеванные деньги,— развивала тему войны Липа.— Он главбух был. В магазине на них еще давали. Купили несколько платьев и черной икры...

— Саш, спой полегче что-нибудь,— попросил Георгий несвежим голосом.

— Можно — полегче.— И "Сашенька" начал петь, вернее, говорить под гитару: "Разобрали венки на веники, на полчасика погрустнели... Как гордимся мы, современники, что он умер в своей постели!.."

Боярыня из терема стала еще краше — прямо на глазах.

— "Высо-око подымем мы кубок весе-елья!.." — козлиным тенором перебил неинтересный речитатив Георгий.

— Не пей белого,— осадила Липа мужа и мягко пояснила гостям.— Ему нельзя, у него один раз даже... чертики в углу появились...

— Опять глупости свои мещанские!.. — сморщился дед и потянулся за коньяком.

— Ч-черти это не с-страшно,— сказал дядя Юра.— Д-домашние животные.

А тем временем спокойная говорильня "Сашеньки" перешла в злой крик:

— "...Нет, никакая не свеча — горела люстра! Очки на морде палача сверкали шустро!.."

Ася недовольно поджала накрашенные губы: на пустое гитару тратит...

— Эта песня про ее покойного... мужа,— кивнула на боярыню мама Тома.

— Скорее — друга,— уточнила красавица.

Ася всплеснула шелковыми руками.

— Прямо говори: полюбовника! Я вот тоже недавно Сличенко купила и по-новому поняла Есенина. Сань, ты на войне был? Я была, Юрик был, а Георгий не пошел...

— Георгий Степанович был на ответственной работе, у него броня...— заступилась за мужа Липа

— Не броня, а бронь,— поморщился дед.

— И я не был — не успел,— виновато кивнул "Сашенька".— А вы мой фильм смотрели?..— "Плыла-а, кача-алась ло-одочка-а..."

Ася выкатила круглые глаза.

— Это ты-ы?!. Врешь!.. Как твое фамилие?

— Галич,— сказала мама Тома.— Александр Галич.

— Дай запишу. Липа, дай бумагу.

— Какую тебе еще бумагу,— проворчала Липа.— Закусывай лучше и к мужчинам не цепляйся. Люди отдохнуть пришли.

Галич рассказал смешной анекдот про Ленина. Ася не поняла, но из уважения подмахнула:

— И мне он в мавзолее не понравился. Лежит себе, лоб высокий, да я еще беременная была...

Старый Липин кот без имени не выдержал кощунства, снялся с кровати, открыл лапой — на себя — дверь гардероба и залез внутрь.

— Очень капризный стал,— извинилась за кота Липа, плотно закрыв шкаф.

Ольга Всеволодовна негромко рассказывала Розенблюму про лагерь в Потьме, из которого недавно вышла. Я напряг слух: второй раз посадил ее Хрущев вместе с дочерью. А первый — Сталин за дворянство... И Розенблюм, и Ольга Всеволодовна смеялись.

Галич распелся вовсю: серьезные песни мешал с "глупыми". Я был на седьмом небе, потому что был в курсе. Я недавно прочитал "Один день Ивана Денисовича" и имел долгий разговор с дядей Юрой, отец которого был расстрелян и который сам, еще пацаном, перед войной сидел в специальном детском доме. До двенадцати лет мама Тома рассказывала мне про всех только хорошее, а после дня рождения сменила педагогику: выяснилось, что в людях намешано и хорошее, и плохое. Я заваливал маму вопросами, она отвечала, пока были силы, потом только отфыркивалась, отсылая меня прямиком к Розенблюму: "К Юрке — он самый умный".

Галич с дядей Юрой нагнетали алкоголь, не забывая и про Асю с Георгием. Липа, откинувшись на спинку дивана, уснула. Ольга Всеволодовна красиво курила. Липа всхрапнула. Мама Тома тихонько потеребила ее.

— А?! — очнулась Липа и закудахтала: — Что такое, что случилось?.. После одиннадцати Моссовет запретил...

— Ма-ама! — одернула Липу мама Тома. Липа снова ушла в сон.

Ольга Всеволодовна плавно размагнитила ситуацию:

— ...Я тоже вчера устала как собака. Еду в троллейбусе. Попросила парня место уступить. "Постоишь, не маленькая". Я к нему на колени бух: "А вот я у тебя на коленочках поеду". Что с ним стало, вы бы видели... Выскочил из троллейбуса, бежать бросился... Может, я контуженная — еще нос откушу. Не знал, дурачок, с кем связался. А Боре нравились мои выходки... Правда, боялся.

Галич ухоженной рукой с перстнем погладил ее по голове, почти не касаясь:

— Укатали сивку, бляди...

Липа вздрогнула, но не проснулась.

— Саня... спой на посошок,— попросил Георгий.

Галич послушно взял гитару.

— Совсем новая... Не надеванная...— Еще раз подтянул колки.— "Первача я взял ноль-восемь, взял халвы, пару "Рижского" и керченскую сельдь и отправился я в Белые Столбы — на братана да на психов поглядеть..."

Георгий приложил ладонь к уху.

— "...Только приняли по первой первача, тут братана прямо бросило в тоску: говорит, что он зарежет главврача, что он, сука, не пустил его в Москву!.."

С Георгия слетел хмель: он стал подпевать, мешать, дирижировать костлявой рукой с запущенными ногтями... "Надо ему когти подстричь",— подумал я

— "...Мы пивком переложили, съели сельдь, закусили это дело косхалвой, а братан и говорит мне: "Сень, а Сень! Ты побудь тут за меня денек-другой!..""

Дед раздухарился вконец, схватил Галича за руку.

— Сань, ты в каком отделении лежал?! Я в пятом...

— Ты в Кащенке лежал,— деликатно поправила мужа Липа.— А в Белых Столбах пока не был.

По указке мамы Томы я подхватил деда и повел в другую комнату спать. Дед меня любил не очень: я плохо учился, плохо себя вел — маму Тому часто вызывали в школу. Очень Георгий любил маму Тому и по субботам предлагал ей задушевно: "Давай я его по темечку молотком тюкну и — все. Ты три дня поплачешь, зато потом КАКАЯ! у тебя жизнь настанет..."

Ольга Всеволодовна затушила папиросу.

--Ну, что, господа, расходимся? Тома, помнишь у Бори: "...Прошло ночное торжество, забыты шутки и проделки, на кухне вымыты тарелки. Никто не помнит ничего".

Через несколько лет мама Тома с Ольгой Всеволодовной разошлись. Из-за ерунды. Ивинская предложила роскошную шубу, маме цена показалась избыточной. Вдобавок по Москве шастали слухи, мол, недостойно Ивинская сидела, мало страдала, мухлевала с посылками, шилась с начальством. Про начальство — допускаю: кто без греха? Хотя вот мама Тома, золотая отличница, умудрилась в тридцать седьмом не вступить в комсомол.

Мама Тома наложила вето и на мои отношения с Ивинской.

Прошло четверть века. И вдруг раздался звонок: Ольга Всеволодовна!..

— Сереженька, у меня старушка-соседка умерла, одинокая. Как быть — не знаю...

Я был счастлив: кровь из носа — все сделаю! Сунулся на Пятницкое кладбище, где когда-то работал могильщиком, но какое там!.. Еле ноги унес: после публикации "Смиренного кладбища" я — типа стукач.

Думать некогда — погнал в алексинскую церковь Покрова Божьей Матери, где когда-то кочегарил. Вступ в церковь, вернее, в трапезную, после повести "Поп и работник" мне и здесь был заказан, но надеялся на случай.

В церкви был престол: длинная, по-монастырски, обедня, старообрядческим манером — на два клироса. На правом регентствовала Дашенька-консерваторка, на которой я когда-то мечтал жениться.

Во время катавасии — схождения правого и левого клиросов — я забыл, зачем приехал. "...Так пел ее голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче..."

После литургии в притворе я отловил Дашеньку, и проблема растаяла: левым клиросом заправлял ее муж — директор местного кладбища.

Перевозку обещал мой блатной сосед Вовчик Коренберг на своей "Газели" "Овощи — фрукты", но предупредил, что у него — спина и гроб ему не в подъем.

Я кликнул товарища незабвенного — Леньку Бельмондо. Тот не дослушал до конца: "Поехали". Всегда — не успевал кто из близких открыть рот: "Не можешь ли ты?.." — "Могу".

...По дороге к Ольге Всеволодовне я просвещал его:

— Это Лара из "Доктора Живаго" — Ивинская, любовь Пастернака. Сидела из-за него...

— Скончалась? — сочувственно кивнул Ленька.

Ольга Всеволодовна жила у Савеловского в однокомнатной квартире, заставленной антиквариатом, с полулысым сыном Митей. Та же масть: светлая рыжина с сединой. Она уже плохо ходила, раскладывала пасьянс, курила "Беломор", слабо видела, но, не отрываясь от карт, кивнула по-молодому на Леньку в передней: "Что за мужик?" Обычная реакция: все женщины от мала до велика неизменно делали стойку при виде Леньки.

— У вас кран течет,— сказал Ленька.— Менять надо.

— И меня менять надо.— Голос у Ивинской был тот же: хрипловато-прокуренный — чарующий.— Постарела я, Сереженька... На днях в метро присела на поломойную машину. Подошла роскошная дама, достала деньги... Я говорю: "Спасибо, мне не надо". А дама: "Как знать, может, скоро понадобится".

Я представил Леньку:

— Леня Бельмондо. Кандидат, альпинист — слаломист. Персональный подъемник в Опалихе соорудил. Плавает по морю-океану — следит за спутниками. Друган Визбора...

— Некорректно говоришь...— От смущения Ленька полез за куревом. Он всегда отводил от себя интерес окружающих.— Юра — мой знакомый. Не надо преувеличивать...

— ...Потому что быть знаменитым некрасиво, да, Леничка? Тебя гордыня обуяла, друг мой.

— Не гордыня, а скромность,— разминая папиросу, сказала Ольга Всеволодовна.— А Юра был у меня, пел недавно. Хорошие песенки... Вы тоже "Беломор" курите? Дайте я вас за это поцелую.

Я молол дальше:

— ...Ко мне в Бескудниково приехала переводчица из Англии, Катрионна Кэлли. Я Леньке — втихаря: зайди и молчи. Ленька пришел, в драном халате. Катрионна обалдела: живое "Бельмондо"? Я башкой трясу — именно!.. Согласился играть Воробья в фильме по "Смиренному кладбищу". Приехал тайно, вживается в роль... Катрионна совсем вышла из разума, потом — вошла: халатик смутил...

— А как бабулю покойную зовут, звали? — прервал меня Ленька.

— Ольга Всеволодовна, чего он меня всю дорогу пресекает! Я вру про Катрионну?..

Ленька замялся.

— Не врешь, но... обманываешь.

— Митя, как бабушку звали?! Надо ее помянуть. И не забудь этот... Как он называется?.. Пробочник.

— Баба Лиза,— отозвался с кухни Митя.— Водку штопором не открывают, пора запомнить, матушка.

Он разлил водку по рюмкам, в одну промахнулся, включил старинную настольную лампу — голую женщину с амфорой на плече. Лампа не работала. Ленька, укрепив папиросу в пробоине зубов, принялся чинить даму.

Ольга Всеволодовна сбила наросший пепел, по-особому: легким щелчком по мундштуку — обворожительно. И часы у нее были также обворожительно — не на месте.

— ...Хорошая бабка была. Сама на костылях, а всех собак кормила. И лечила — "Ахтиолкой". Выпросила у меня "Доктора Живаго" и читала потихоньку, а вместо закладки — кленовый лист. И клен во дворе поливала. Я ей говорю: "Баба Лиза, не надо клен поливать, его жизнь поливает, господь Бог..."

— Лень, расскажи про Кубу. Что там Фидель учудил.

— Как интересно.— Ольга Всеволодовна смешала карты.— Ну их... Как семечки — не отвяжешься. А я на Кубе не была. Да я нигде не была, только во Франции у дочки.

— На Кубе все бедные, но не нищие...— ковыряясь в лампе, сказал Ленька.— Машины старые, по двадцать-тридцать лет; вместо водительского кресла часто табуретки. Все по разнарядке, женщины родят без перерыва — для карточек. Поют, пляшут — веселая жизнь! Штаны драные, а башмаки блестят. Мужики липучие к женщинам, как у нас в Гаграх. Фиделя обожают...

Позвонил Вовчик Коренберг: у него сломалась "Газель", он мухой, в момент на свою "Волжанку" накинет багажник...

— Вовчик, ты рехнулся: на багажнике — гроб?!.

— Не бзди, Сергуня, все — ништяк.

На прощание Ленька переборол смущение:

— Ольга Всеволодовна, а вы... правда — Лара?

— Не совсем... Знаете, как Боря про меня писал: "Недотрога, тихоня в быту..." Похожа я на тихоню?

— Я вам кран заменю,— сказал Ленька.

Одно к одному: моей жене в издательстве "Советский писатель" дали вести книгу Ивинской "В плену времени". Но с мемуарами Ивинской у жены роман не получился — не сошлись взглядами с дочкой Ольги Всеволодовны.

А у Леньки не вышел роман с новой эпохой. Поначалу перемены ему понравились. Он слетал в Америку к друзьям. Сделал печальный вывод: "Эти штаты соединены не со мной". Дальше — больше: его вдруг не взяли в очередное плавание. Он хлопнул дверью. Затеял делать игровые автоматы. Арендовал помещение в ПТУ, где слабоголовые девочки шили телогрейки. Привлек сыновей, умников-красавцев. Дело оказалось прибыльным, но капитализм Леньку раздражал: все заврались, дружба становилось не нужной... А на ней он был зациклен, как окуджавинский Ленька Королев. Он затосковал, разлюбил работу, стал мешать делу. И сыны деликатно отодвинули его: ты лучше дачу ремонтируй, а здесь мы управимся. На даче Ленька упал с крыши — сломал ребра, спьяну отхватил на станке два пальца, вконец разочаровался в жизни и, подхлестывая себя алкоголем, понесся догонять прошлое, которое стремительно уносилось в вечность.

Ольга Всеволодовна тормозила его побежку. Он приезжал к ней с дачи, трезвый, чинил неполадки. Она рассказывала, и он разговорился... Открыл тайну за семью печатями: у него — вторая семья, дочка Катенька...

Но и Ольга Всеволодовна не сбила его с лыжни: скоро его не стало.

Я привез ее на поминки.

— Леничка был соткан из обаяния и сшит по особому лекалу,— сказала Ивинская.— Штучный товар. Уверена: ни один человек, ни одна тетка, если она не слепо-глухо-немая и не умственно отсталая, не могли в него не влюбиться... Да, не справился с жизнью...

Леничка, друг мой незабвенный, оставим толки. Скажу другое. Помнишь, в самом начале рассказа я "подсел" к трем товарищам Ремарка в Германии? А ведь я просчитался: за тем столом было четверо — четвертый ты. И фамилия у тебя для немчуры подходящая — Наймарк.