выставка живопись
К своему десятилетию Музей Людвига в немецком Кобленце решил показать выставку русского символизма. Это решение не у всех вызвало понимание, поскольку Россия если с чем и ассоциируется на Западе, то только не с символизмом. Из Кобленца специально для Ъ корреспондент "Домового" АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
"Тоска и прорыв. Русский символизм как историческое и актуальное измерение" — под таким заголовком в городе на Рейне показывают графику Гончаровой и Якунчиковой, вазы от Врубеля и мебель анонимов. Но главным разделом выставки стал живописный раздел, он насчитывает 90 картин и охватывает ХХ век полностью, от Малевича, Кандинского и Филонова до авторов наших дней.
Надо было видеть недоумение на лицах некоторых критиков, осматривавших выставку накануне открытия,— причем недоумение это было вызвано вовсе не качеством представленных работ. Хотя то обстоятельство, что все они происходят из собрания одного музея — Русского (говорят, тот воспротивился партнерству с другими коллекциями), не могло не сказаться на полноте подборки: дали что могли. Потому Серова и Сарьяна здесь нет вовсе, а ряд художников представлены не самыми характерными своими полотнами. Многих настораживал сам выбор сюжета: десятилетие Музея Людвига, считали некоторые, можно было отметить и более типичной для этой сети музеев выставкой. Но, как известно, покойный шоколадный фабрикант Петер Людвиг всю жизнь питал особую склонность к актуальному русскому искусству, скупив его в конце 80-х и в 90-е больше, чем Третьяковка (о классическом же авангарде и говорить не приходится). К тому же, несмотря на свой частный статус, музеи Людвига — обычные культурно-просветительские учреждения со стандартным набором научных функций. Поэтому такая диковинка, как русский символизм (Западной Европе практически неизвестный), достойна внимания и в юбилейный год. Тем более что все с ним загадочно и непонятно.
Еще Сергей Маковский, разглядывая в начале прошлого века первые символистские опыты, говорил об опасностях "победы духа над плотью" и утешался тем, что ждал рождения новых звезд из "творческой туманности, бесформенной, трепетно-нежной в своей неясности". Звезды народились — вроде Петрова-Водкина, но слишком быстро их потянуло всех куда-то в иные материи. Собственно, подобное происходило и в Европе. Успех Арнольда Беклина, на которого равнялись юные русские символисты, оказался слишком кратковременным. Молодой Рерих, специально спешивший на выставку в Берлин, чтобы Беклином насладиться, был недавним кумиром разочарован (но много лет спустя все же воздал должное автору "Острова мертвых", создав свой "Священный остров" — картину тоже привезли в Кобленц). Беклина, этого гуру символизма в живописи, быстро забыли — возможно, потому, что все течение, последнее из великих "измов", оказалось на удивление томным и неясным в своих основах. Символизм царил повсюду — и значит, нигде. Литературные тексты, его сопровождавшие, оказались слишком далеки от афористичных манифестов; заявлять было нечего, да, собственно, уже и некому. Слово, эта основа любого "изма", так и не смогло выйти за рамки парижских салонов, а Гюстав Моро, крупнейший, видимо, художник всего течения, остался изгоем в глазах широкой публики до конца своих дней. И впрямь, многие ли способны оценить дам, столь подозрительно ласкающих единорогов? Мир потихоньку набирал ход, чтобы на всех парах уже нестись к мировой катастрофе, и предвоенный угар незаметно стал определять отношение к искусству. Все меньше людей относилось к нему всерьез. Кажется, в таком контексте единственное, что можно подумать о символизме хорошего,— что он просто не успел толком выйти из подростковой депрессии.
Поэтому организаторам выставки в Кобленце и потребовался советский "довесок" — дескать, в СССР, где естественное течение арт-жизни было насильственно прервано в конце 20-х годов, символизм никогда толком и не умирал (не зря же Петрова-Водкина в 1932-м избрали первым председателем Ленинградского союза художников — вот и почет, вот и значение). И даже, по версии кураторов, оживился и чуть ли не расцвел после оттепели, поддерживая в бренном теле здоровый дух. Потому-то и привезли в Кобленц работы Александра Ситникова и Владимира Овчинникова, Владислава Гуцевича и Виктора Попкова, Татьяны Кернер и Елены Фигуриной, причем многие холсты датированы уже концом 80-х. Таким образом, мы вновь оказались впереди планеты всей, представляя стиль без приема, традицию вне жизни и дух вне плоти.