Небывалая цена беспечности

Такого Рим, наверно, со времен Ганнибала не видывал: в 1514 году посол португальского короля Тристан да Кунья привез в дар папе Льву X белого слона по кличке Ганнон. Корпулентный понтифик, отличавшийся грацией вполне под стать этому животному, обрадовался подарку как ребенок. Дрессированный слон стал его любимой игрушкой и украшением его празднеств, для Ганнона построили вблизи перестраиваемой базилики Св. Петра прекрасное жилище. Когда заболевшего слона убили горе-врачи, прописавшие ему бочонок слабительного, перемешанного с толченым золотом, отчаянию Льва не было границ. Животное похоронили с великими почестями, выкопав огромную могилу прямо в Бельведерском дворе апостольского дворца и воздвигнув памятник, украшенный фреской Рафаэля и эпитафией пера самого папы. Вся Европа, конечно, потешалась.

В физиономии его на знаменитом Рафаэлевом портрете есть какое-то купеческое довольство, но вкусы Льва X, в миру Джованни Медичи, на самом деле выдавали в нем одного из утонченнейших людей эпохи. Иначе, в сущности, и быть не могло. Сын Лоренцо Великолепного получил самое блистательное образование, которое только было доступно в 1480-е: над этим потрудились главные светила медичейской гуманистической вселенной — Марсилио Фичино, Анджело Полициано, Джованни Пико делла Мирандола. Отец предназначал его для церковной карьеры едва ли не с рождения — Лоренцо, хорошо знавший, как неприятно иметь кровного врага очередным понтификом, дальновидно решил продвинуть Медичи в ряды римской "черной знати".

С помощью посулов и взяток он добился того, что престарелый папа Иннокентий VIII возвел Джованни в кардиналы (хотя и до поры до времени in petto), когда мальчику было всего тринадцать. А потом выхлопотал для сына ворох богатых епархий и аббатств, чтобы юный кардинал — который между тем даже на момент избрания папой еще не был рукоположен даже в священники — мог ни в чем себе не отказывать. Это оказалось тем более кстати, когда после смерти Лоренцо взбудораженные проповедями Савонаролы флорентийцы изгнали Медичи из республики — и то был первый случай на памяти нашего героя, когда популярный проповедник, призывающий грешную и погрязшую в роскоши церковь к реформам, произвел изрядную смуту. Что немаловажно, смута эта продолжалась недолго, всего несколько лет, и это наверняка оставило кардинала Джованни, в конце концов торжественно вернувшегося во Флоренцию при общем ликовании, в убеждении, что такие реформационные беспорядки — вещь неприятная, может, в каком-то смысле и неизбежная, однако не фатальная. Если правильно себя вести — глядишь, как-нибудь само рассосется.

Фраза насчет папства как удовольствия, возможно, на самом деле прозвучала не совсем так бессовестно, когда в 1513 году Джованни надел тиару римского понтифика. Но в наслаждениях он действительно знал толк — пускай образ папы Льва X как совсем уж невоздержанного и развратного не то язычника, не то безбожника в серьезной степени создан протестантскими полемистами и их учеными последователями XVIII-XIX веков. Всю молитвенную и богослужебную набожность, которую от него требовал его сан, он демонстрировал, может статься, и без горячности, но неукоснительно. Любил пиры, любил комедии, любил шутов, но главные его страсти были все-таки более одухотворенного рода. Он обожал поэзию, сам писал изящные латинские вирши и осыпал благодеяниями стихотворцев — как писал Буркхардт, "едва ли во всей истории Запада встретится государь, которого, при столь явном недостатке поэтически ярких событий в его биографии, так прославляли бы на все лады, как Льва X". Обожал и музыку — и приближал к себе главных виртуозов своего времени. Неслучайно по его воле среди росписей Рафаэлевых станц были не только сюжеты, деликатно прославлявшие самого Льва на материале житийных и исторических событий, доказывавшие зримое единство церкви земной и церкви небесной и грозившие карами покушавшимся на церковное богатство (последнее — это "Изгнание Илиодора", конечно). Там был еще и Парнас, где под видом Аполлона папа велел изобразить, как считается, одного из придворных музыкантов.

Но что он был изнеженный и безынициативный рохля, совершенно ничего не смысливший в политике,— это неправда. Он собирался не менее решительно перекроить карту центральной Италии, чем Александр VI Борджиа, и тоже в семейных интересах. Его племянник Лоренцо (один из тех двоих Медичи, которые, в общем-то, только тем и славны, что их гробницы изваял Микеланджело) должен был стать владыкой Пармы, Пьяченцы, Феррары и Урбино. Кроме приобретения урбинского герцогства, понтифик в этих намерениях не очень преуспел, но зато получилось выстроить важный стратегический союз с Францией, у которой на итальянские земли тоже были свои виды. И тот же самый Лоренцо-младший, получив руку родственницы французского короля, стал потом отцом Екатерины Медичи — будущей супруги Генриха II и матери последних Валуа.

И у себя дома Лев тоже был вполне способен на решительные и притом неглупые действия. Все в том же 1517 году вскрылся заговор кардиналов, которые подкупили папского лекаря Верчелли: тот должен был пропитать ядом турунду из корпии, с помощью которой он врачевал геморрой его святейшества. Лев, не растерявшись, умело вел следствие, но в конце концов простил виновных кардиналов, убедившись, что они едва ли объединятся снова. Вернее, не простил. Просто предложил откупиться от казни чудовищными, разорившими их суммами — что они и были вынуждены сделать. В папских сундуках вечно было пустовато, а траты были огромны. Ладно пиры, но превратить Рим, который еще несколько десятилетий назад был убогим и опасным провинциальным городком, в мировую столицу, в новый центр Ренессанса — это очень дорого. А могущественного транснационального банка, как у его отца, у Льва под рукой не было. Отсюда, как известно, и та самая кампания по усиленной продаже индульгенций, которая спровоцировала Лютера.

Но со всем его умом он так и не смог сделать из движения Савонаролы правильных выводов. Реформа — или хотя бы какие-то демонстративные шаги в сторону реформы — была делом настоятельным, но Лев отказался принимать даже показные меры в этом направлении; теоретически можно было воспользоваться для этого тихо и бесславно прозаседавшимся вселенским собором (Пятым Латеранским), который созвал еще его предшественник Юлий II, но Лев попросту закрыл собор за считаные месяцы до появления Виттенбергских тезисов. Ну да, он, прождав несколько лет, издал целых две буллы по поводу Лютера, одна осуждала положения тезисов, другая отлучала от церкви самого реформатора. Что стало с этими буллами — известно: Лютер грозился их пустить на подтирку, но в итоге просто сжег при всем честном народе. И то сказать, время все-таки было уже явно не то, когда грозная булла могла повергнуть в страх даже самых могущественных монархов, не говоря уже о докторах богословия. Многим ранее один из предшественников Льва издал аналогичный документ, анафематствовавший Лоренцо Великолепного, но Флоренция даже ухом не повела; в Венеции в аналогичных случаях светские власти просто запрещали публиковать буллу — и дело с концом. Нужна была изрядная наивность, чтобы рассчитывать на успех все того же образа действий в куда более нервной ситуации Германии конца 1510-х — начала 1520-х. Может быть, в запасе у папы и были замыслы более продуктивные, которым только скоротечная болезнь и смерть в 1521 году помешали исполниться, но время в любом случае уже было упущено безвозвратно. И понадобилось множество бедствий и унижений, чтобы папство осознало всю цену этого промедления — страшно высокую цену, которой, впрочем, было куплено великолепие римского Возрождения.

Сергей Ходнев