Ценный слом

В Большом зале петербургской филармонии концертом пермского оркестра MusicAeterna под управлением Теодора Курентзиса открылся фестиваль «Дягилев P.S.». Солировала скрипачка Патриция Копачинская. Сегодня с той же программой музыканты выступят в Большом зале московской консерватории. Рассказывает Кира Немировская.

Дуэт Копачинской и Курентзиса заявил о себе в прошлом году выпущенным на Sony Classical альбомом со скрипичным концертом Чайковского и «Свадебкой» Стравинского (с веселой «свадебной» фотографией на обложке). Новая программа чем-то похожа: Скрипичный концерт Берга и Первую симфонию Малера, как и произведения Чайковского и Стравинского, разделяет почти полвека. Как и в русской программе, вещи венских композиторов показывают грандиозный рывок музыкальной мысли, случившийся за несколько десятков лет вокруг рубежа XIX и XX веков. Стравинский в детстве видел пожилого Чайковского, но нововенец Берг был хорошо знаком с поздним романтиком Малером, пользовался его покровительством; демонстрируя слом эпох, радикальную перемену самого вещества музыки, соседство берговского концерта и малеровской симфонии показывает, как родственны эти вещи, как ощутима в них принадлежность единому строю венской культуры.

Концерт для скрипки (1935) — последнее сочинение Берга. В двухчастном концерте автор «Воццека» и «Лулу» выкладывает все козыри: здесь есть яркая театральная драматургия, полистилистические и полижанровые цитаты, диковинные приемы звукоизвлечения, здесь есть, наконец, серийная техника и поверх всего — мощный лирический тон. Патриция Копачинская, написавшая о концерте небольшое эссе, подходит к нему как к очень личному высказыванию: она видит в музыке автобиографический сюжет, в мелодической риторике — подразумеваемые тексты, в структуре — историю. И играет с отважной простотой, чистотой и доверительностью. Но это выдающееся исполнение не состоялось бы, если бы не дуэт Копачинской с Курентзисом — и дело не только в едином интонационном дыхании солистки и оркестра, замечательной взаимной чуткости к агогике. Им удалось разрешить врожденную проблему партитуры: скрипка солирует на фоне огромного оркестра, многие эпизоды написаны так густо, что ее не слышно. Курентзис выстроил баланс оркестрового звучания так, что соло все время было на тембровой «авансцене», и это было похоже на чудо — видишь играющий гигантский состав, а звучит прозрачно.

Концерт Берга — сочинение зрелого мастера, а вот Первая Малера — вещь молодого композитора. Даже в поздней редакции это сочинение поражает игрой музыкальных «мускулов» начинающего симфониста, которому все по плечу и все — разное и противоречивое — нравится. Самое начало симфонии неожиданно прозвучало родственным началу берговского концерта: эта неходовая в музыкознании параллель, конечно, естественна — обоих композиторов тут занимает рождение музыкального рельефа из звукового хаоса, оба выясняют отношения еще с одним венцем и любителем звуковой демиургии — Бетховеном. Но кажется, что нужно сознательное усилие дирижера для того, чтобы это родство стало слышно.

Курентзиса, похоже, не очень занимают малеровские ирония и рефлексия, зато интересуют тени Вебера и Иоганна Штрауса, красота контрабасового соло и начало финала, которое обрушивается, по словам дирижера, «как гильотина»,— все это слышно, когда он симфонию играет: очень ярко, с обнажением и обострением всех приемов. Финал симфонии, в котором дирижер показал залу ту неистовую пластичность, за которую его особенно любит широкая публика, получился оглушающим, сбивающим с ног и только самую малость смешным. В общем, было бы триумфальное завершение концерта-сенсации, но концерт закончился иначе.

На бис прозвучало Адажиетто из Пятой симфонии — видимо, тизер следующего подхода MusicAeterna к Малеру. Созданная в 1902 году, эта музыка, единственный малеровский шлягер, отчаянно сложно устроена, так как все в ней — предел и рубеж, доведение до крайности и балансирование на грани. В Адажиетто можно услышать в конкретную звучащую секунду, как тональность переходит в атональность, а мелодия разрежается до распада на бессвязные звуки. Оно слышится одновременно чувственной любовной песнью и сакральным траурным песнопением. Хрупкая тяжесть — так это прозвучало в чрезвычайно осторожной и в то же время беззастенчиво лиричной интерпретации этого тихого и медленного послесловия к концерту.