В Москве установлена "Стена скорби". О чем она говорит современной России, в материале для "Д" рассуждает Ольга Филина.
Фото: Дмитрий Азаров, Коммерсантъ / купить фото
Одна из областей российской политики чрезвычайно горяча и конфликтна — это политика памяти. Опрометчиво полагать, что с ней все ясно: "российская власть реставрирует советские символы", "российской власти важна только история побед"... Такая оптика мешает увидеть парадоксальность ситуации: скажем, почему, если реставрируется советское, установочный миф СССР — о "великой Октябрьской революции" — дезавуируется, а 7 Ноября постарались затмить 4 Ноября? Или почему, если в ходу только история побед, была открыта "Стена скорби"?
Монумент работы скульптора Георгия Франгуляна, действительно представляющий собой стену из бронзовых силуэтов людей--жертв "Большого террора", стал первым крупным памятником в российской столице, посвященным истории репрессий. Еще в 2014 году, когда его проект только обсуждался в правительстве, Владимир Путин признал, что "нерешенность вопроса с увековечиванием этих жертв здесь, в Москве", по меньшей мере "странна". В преодолении "странности" участвовали как власть, так и граждане: более 300 млн руб. выделил столичный бюджет, еще 45 млн руб. добровольных пожертвований поступило в Фонд памяти, специально учрежденный для сохранения и актуализации истории террора ХХ века. Масштаб композиции, установленной на оживленном месте — пересечении Садового кольца и проспекта Академика Сахарова, превзошел ожидания скептиков: 6 м в высоту, 30 м в длину, 90 тонн бронзы, а главное, в разы больше и дороже того же "имперски респектабельного" памятника крестителю Руси князю Владимиру. На открытии "Стены скорби" присутствовали первые лица страны, включая президента, и журналисты терялись в догадках: что значит этот политический жест и как он вписывается в логику действий современной российской власти?
В 1990-е годы был демонтирован советский политический режим, но не советская версия истории
Ключ к пониманию происходящего может дать тот факт, что сама наша "политика памяти" гораздо моложе новой России. Всерьез о ней заговорили только после 2012 года, и сложившихся правил игры в этой сфере просто нет. Нет ни рамок, ни строгих запретов, ни понятного "общественного мнения". Страшно сказать: нет даже готовой "государственной логики" — все только формируется.
В 1990-е годы был демонтирован советский политический режим, но не советская версия истории. Массовое стихийное осуждение коммунистической доктрины, несомненно, существовало в начале 1990-х и вдохновляло тех же защитников Белого дома, однако оно не было институционализировано властью ни по горячим следам, ни после. 19-21 августа — дни, когда у новой России появились первые герои-жертвы, павшие в борьбе за демократию,— не стали ни общенациональной памятной датой, ни даже выходным днем. Зато советские праздники, снабженные развитой инфраструктурой и церемониалом, вскоре вернули себе популярность и вошли в активный обиход, став знаменем коммунистической оппозиции. Все это породило у новой демократической власти своего рода растерянность перед прошлым (заметим, у большевиков в 1918 году такой растерянности не было: они тратили много сил и средств, чтобы уничтожить и календарь, и памятники царской России, обеспечив себе "символическую победу"). Приход в Кремль Владимира Путина, ориентированного на собирание государства и нациестроительство, всерьез не изменил ситуацию, поскольку демократическая революция не оставила после себя "установочного мифа", на который можно было бы надежно опереться.
— В результате был взят курс на эклектику, на выборочную эксплуатацию исторических событий, явлений и фигур, соответствующих контексту и формирующих положительный образ "нас",— поясняет Ольга Малинова, профессор Высшей школы экономики.— Прошлое использовалось по принципу меню a la carte, внятной "политики памяти" не существовало ни во время первых двух президентств Путина, ни во время президентства Медведева.
Яркой иллюстрацией воцарившейся эклектики, или в другой терминологии "доктрины тотального преемства", стали официальные государственные символы России, утвержденные в 2000 году: трехцветный флаг — знамя борьбы за демократию в 1991 году, герб с двуглавым орлом — символ царской империи — и гимн, положенный на советскую мелодию.
Потребовался вызов, связанный с протестными демонстрациями 2011-2012 годов, чтобы шаткость и невыразительность новой версии российской государственности стали очевидны Кремлю. В ответ были инициированы проекты новых памятников, обсуждение "единого учебника" истории, создание российских исторического, географического и военно-исторического обществ, масштабные выставки в Манеже и городах России — словом, история, а главное, коллективная память и идентичность стали предметом политической заботы. В 2015 году высказывались идеи создать новый пантеон "красных дней" календаря, в который планировалось включить четыре осевых праздника — День Победы (служащий стране, по выражению историка Николая Копосова "мифом основания"), День народного единства, День России и День воссоединения Крыма с Россией. При этом в том же 2015 году серьезных успехов добилась коалиция либеральных сил во главе с Сергеем Карагановым, выступающая за последовательную критику советского проекта: в центре Москвы в новом здании открылся Музей ГУЛАГа, а правительство утвердило госконцепцию по увековечиванию памяти жертв политических репрессий. "Стена скорби" — один из первых запланированных и осуществленных проектов в рамках этой концепции.
Пять лет, прошедших под знаком "политики памяти" и ожесточенных споров о нашем прошлом, показали, что историческое поле сегодня слишком сложное пространство для прямого диктата сверху, в нем нет и не может быть монополии (даже если бы Кремль точно знал, что хочет сказать гражданам). Скажем, попытка власти установить памятник примирения и согласия в Крыму в память о столетней годовщине революции столкнулась с мощным сопротивлением среды: сталинисты не хотят примиряться с "буржуями", сторонники имперской России — с убийцами царя. По словам Ольги Малиновой, в результате протестов "инициативных граждан" сорвался "контрапункт двух памятников" — "Стены скорби" в Москве и стелы единения в Крыму, который был запланирован Кремлем на конец текущего года. Выяснилось, что работа с символами требует еще и глубокой проработки "трудного" или "горячего прошлого", продолжающего разделять российское общество.
Поэтому главная интрига сегодня не в том, чтобы разгадать коварный план российской власти по "советизации" всей страны, а в том, чтобы понять, осознается ли во власти масштаб проблемы — создания общей памяти в обществе, пережившем историческую травму,— и есть ли готовность работать с этой проблемой "вдолгую". Если есть, то вслед за признанием трагизма репрессий встанет вопрос и о признании вины, и об ответственности виноватых. Окажется недопустимой известная мера эклектики и "политической гибкости", позволявшая власти еще недавно дружить и со сталинистами-кургиняновцами, и с системными либералами. При этом понятно, что "примирить" тех и других общими фразами с ходу и за год не получится: здесь дело не столько в политических заявлениях, сколько в изменении среды.
— Разговор о жертвах репрессий стал допустимым в российском обществе, в отличие от разговора об исполнителях репрессий,— считает Ольга Лебедева, ученая, участник проекта "Топография террора" "Мемориала".— При этом в сфере гражданских проектов фокус смещается как раз на вопрос об ответственности — в противном случае мы можем получить общественное представление о репрессиях как о некоей "безликой силе", которая существует сама по себе и проходит, как стихийное бедствие. Думать об ответственности неудобно, как метко заметила в нашем опросе одна девушка-студентка: "Конечно, очень важно помнить о репрессиях, о жертвах и палачах, но не каждый же день". Это принципиально: люди часто готовы сочувствовать, сопереживать, но не хотят, чтобы память о зле ХХ века, о собственной причастности к этому злу стала их базовым знанием.
...Вслед за признанием трагизма репрессий встанет вопрос и о признании вины, и об ответственности виноватых
И кино, и телевидение, и большая доля современной прозы в России чрезвычайно часто сводят разговор о советском проекте все к тем же эмоциям, близким и понятным аудитории. Кипят мелодраматические страсти, рвутся нити судьбы, случаются истерики, но не рождается дискуссии и новой рациональности — понимания, что "никогда впредь". В такой атмосфере даже "Стена скорби" рискует стать просто эмоциональным высказыванием, между тем как нужно, очевидно, большее: нужно место и время для рефлексии. Нужна особая политическая цензура, подталкивающая общество к выбору самого себя.
В происходящем не обязательно искать злой умысел — его можно объяснить все той же нерешительностью перед историей, характерной для новой России. Мы все еще не разобрались, что взять с собой в будущее. "Менеджмент истории", по выражению Ивана Куриллы, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге, пока новая для нас специальность.
И важнейший вопрос сегодня — это, по-видимому, выбор компетентных "менеджеров". Этот выбор происходит в живой и состязательной "политике памяти" и реально зависит от людей — тех, кто раскапывает архивы, зажигает свечу в память о жертвах репрессивной машины, собирает деньги для проектов Музея ГУЛАГа (скажем, средняя школа N3 станицы Кировская Ростовской области вместе с родительским комитетом собрала и пожертвовала на "Стену скорби" 75 тыс. руб.). Каждое действие в этом политическом поле становится голосом и определяет контуры того миропонимания, в котором России предстоит жить.