театр фестиваль
В Петербурге завершился XII Международный театральный фестиваль "Балтийский дом". На закрытии показывали "Ревизора" Нового Рижского театра в постановке Алвиса Херманиса. Действие бессмертной комедии разворачивалось в советской столовой и сопровождалось музыкой из "Семнадцати мгновений весны". На обозревателя Ъ РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО эти обстоятельства произвели неизгладимое впечатление.Прежде чем со сцены было произнесено ритуальное "Я пригласил вас, господа...", зрители успели несколько раз удивиться и засмеяться. За занавесом обнаружилась не комната в доме городничего и не мистическая гоголевская Россия (какие еще для "Ревизора" есть варианты?), а Советский Союз. Взору публики открылось воспроизведенное до мельчайших подробностей предприятие советского общепита: крашеные стены, слепящие люминесцентные светильники и трубы вытяжки под потолком, простые столики и дерматиновые стулья, в углу пластмассовая тара для стеклопосуды, в центре — большое окно раздачи и касса, за ними — кастрюли да плиты, горки тарелок. По полу расхаживали три курицы (это уже, конечно, не "совок", это начался Николай Васильевич).
Столовая постепенно оживала: явилась толстая уборщица, толстая кассирша, толстые поварихи, застрекотал кассовый аппарат, зашмякала половая тряпка, зазвякали кастрюли. В зрительном зале натурально запахло плохо приготовленной жареной картошкой. Потом вдруг заиграла музыка Таривердиева из "Семнадцати мгновений весны": "Ты, гроза, напои меня, допьяна, но не до смерти", и в столовую пошли мужчины.
Все они были очень толстыми, эти уездные гоголевские чиновники из спектакля Алвиса Херманиса (Alvis Hermanis). Кто в относительно приличном костюме с портфелем, кто в костюме заношенном и засаленном, а кто и просто в трениках и рубашке. Только Бобчинский и Добчинский, двое сросшихся сиамских близнецов, толстыми не были — на две головы всего две руки и три ноги. И семейство городничего потом оказалось весьма упитанным: у матери и у дочки были пышные бюсты и откляченные зады. А у городничихи к тому же крашеные волосы и бигуди. Перед приездом гостя толстушки очень смешно переодевались в голубое и розовое, толкаясь у железного шкафчика в подсобке. Осип в гостиничном номере (кривая железная кровать, синее одеяло с узорами, дурацкий гобелен на стене) смешно употреблял толстую буфетчицу. Но самой смешной вышла сцена дачи взяток. Херманис перенес ее в уборную. Кабинки оказались страшно узкими, и толстяки еле впихивали в них свои животы. Зашедший по большой нужде Хлестаков сидел на унитазе со спущенными штанами, а взяточники по очереди занимали места в соседнем "отсеке", куда до этого никто из них входить не решался: кто-то из прежних пользователей не спустил воду.
В пересказе такой юмор может показаться рискованным. Но он абсолютно оправдан, потому что задача режиссера не состоит в том, чтобы любой ценой рассмешить публику. Рижский "Ревизор" никак нельзя назвать просто веселым, забавным спектаклем. Или там сатирическим, хотя текст комедии работает на полную мощь и положенную порцию восхищенного шепота про свою прозорливость Гоголь может получить. И все же — Алвис Херманис ставит грустную, меланхолическую пьесу "Ревизор". Вся эта "большая жратва" и уморительно гротесковая фактура персонажей нужна лишь для того, чтобы возникло чувство некрасивого и неудобного мира, которого больше нет. Но взамен смешного уродства в людях, как сказано в другой великой русской пьесе, "образовалось огромное пустое место".
От столовской советской пищи вообще-то поднималась изжога и зрела язва желудка. Алвис Херманис наверняка помнит и это, так что ни о какой безответственной ностальгии речь в связи с его "Ревизором" не идет. Но режиссер точно материализует фантомную боль живущих сегодня: ведь и вправду до конца непонятно, что делать со Штирлицем и с детскими мультфильмами. Персонажи рижского "Ревизора" иногда напоминают преобразившихся героев наших мультиков. Поэтому за них стыдно и в то же время их жалко. (Никак не найдется другого места, чтобы сказать, что в этом броском спектакле играют актеры Нового Рижского театра удивительно тонко — пусть не покажется такое определение каламбуром.) Это важное ощущение дарит Херманису несколько настоящих режиссерских озарений. Вроде Хлестакова, нестриженого дохляка, несчастного худого подростка в голубом джинсовом костюмчике, не справляющегося с нашествием таких больших взрослых и жалобно плачущего на коленях у лекаря Гибнера.
Потом в столовой будет праздник: советское учреждение отмечает успех начальника в ведомственной едальне. Составили столы, развесили бумажные гирлянды, уселись, как будто на Тайной вечере. Потанцевали, как положено, под того же Таривердиева. Почтмейстер сидел-сидел как ни в чем не бывало сбоку, а потом решился всех огорошить письмецом. Дочка городничего, когда все поняла, упала лицом в салат. Финального грома среди ясного неба не понадобилось: все и так замерли в оцепенении, потому что жизнь прошла мимо. А вместо жандарма в столовку нашей общей генетической памяти вошла огромнейшая курица. Важная птица — прямо по Гоголю.