премьера кино
На наши экраны вышел фильм "Кандагар" знаменитого иранского режиссера Мохсена Махмалбафа. АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ, бывший свидетелем острых дискуссий вокруг этого фильма в прошлогоднем Канне, считает, что после падения режима талибов картина смотрится иначе, но ничуть не менее актуально.Героиня "Кандагара" — Нафас, канадская журналистка афганского происхождения,— мчится в Иран, а оттуда пробирается через границу в Кандагар. Там в день последнего солнечного затмения уходящего века ее отчаявшаяся сестра собирается покончить со своей жизнью. Нафас, спрятав в ворохе одежд диктофон, делает все, чтобы пробраться в заветное запретное место. Мимикрирует под четвертую жену уличного торговца. Пользуется услугами мальчишки-проводника, промышляющего мародерством и осевшего здесь в поисках истины чернокожего врача-философа. Прячется от талибов в пестрой свадебной толпе.
"Кандагар" (Safar e Ghandehar) имеет все черты политической акции и даже футурологического проекта. Работая над фильмом, Махмалбаф (Mohsen Makhmalbaf) обратился к президенту Ирана с письмом о бедственном положении двух миллионов афганских беженцев, многие из которых подорвались на минах и стали калеками. Он же выступил со статьей "Статуя Будды не была разрушена — она сгорела со стыда". На сей раз Махмалбаф обращался к европейцам, потрясенным тем, что талибы разрушили каменные буддистские святыни, и равнодушно взирающим на то, как те же талибы уничтожают людей. Должно было наступить 11 сентября, чтобы все изменилось.
Но "Кандагар" — это и фильм-провокация, подвергающая сомнению границы между искусством и политикой, между реальностью и кино, в чем критики не без оснований усматривают отблеск древнего суфийского мистицизма. Мохсен Махмалбаф в детстве ненавидел кинематограф, считая его орудием шахского режима. Отсидел несколько лет в тюрьме за нападение на полицейского, был освобожден Исламской революцией, но вместо религиозной начал строить кинематографическую "фабрику грез". Все его фильмы пронизаны скепсисом по отношению к иллюзиям молодости, когда казалось, что можно усилием воли изменить мир. Теперь он говорит: "Гораздо легче разоружить полицейского голыми руками, чем победить невежество культурой".
Махмалбаф не случайно любит цитировать Хайдеггера с его убежденностью, что человеческая натура способна открыться не в обыденных обстоятельствах, а только перед лицом Любви и Смерти. Как и некоторые другие его фильмы, "Кандагар" обнаруживает неожиданную связь с модернистскими драматургическими концептами, хотя это модернизм в восточном варианте. Вступает в действие принцип ковра, когда "жизнь сама плетет произведения искусства". Палитра цветов граната, хурмы, синевы и охры напоминает кинематографические коллажи Сергея Параджанова. Толпа женщин, задыхающихся под паранджами, выглядит как орнамент. А бег наперегонки одноногих и одноруких мужчин, ловящих протезы, которые разбрасывает на парашютах ооновский вертолет, превращается в танец упрямого жизнелюбия посреди выжженной земли-пустыни.
Оппоненты картины как раз и вменяли ей в вину, что она слишком красива и что режиссер эксплуатирует страдания ради экзотического эффекта. Но у Махмалбафа иная цель. Как известно, талибы запрещали всякие отображения реальности — фотографию, кино, телевидение. То, что не отражено и не запечатлено, как бы и не существует вовсе: нет ни насилия, ни палачей, ни жертв. Смысл фильма Махмалбафа в том, что уродливое и страшное тоже имеет право быть превращенным в образ: образ, собственно, и есть тайный смысл.
Попав в плен к талибам, Нафас так и не дойдет до Кандагара как географической точки. Не спасет сестру, которой, наверное, уже нет в живых. Но Махмалбаф рассказывает не очередную "историю", а воспроизводит то мистическое состояние души и ума, которое позволяет восточным людям преодолевать хаос жизни. Неувиденный, оставшийся за кадром Кандагар более реален и более живуч, чем виртуальные башни, рушащиеся на Манхэттене.