О том, что на Руси все ходят в мехах, Европа знала со времен первых контактов с русскими, то есть примерно с Вещего Олега. Когда эти контакты вошли в стадию устойчивого товарообмена, русские меха начали поступать в Европу и стали таким же символом богатства и знатности, как и драгоценности.
Своего сырья в Европе было мало — куниц и горностаев выбили уже к XVII веку, к тому же по ценности оно никак не могло конкурировать с русским экспортом: соболя и чернобурки водились лишь в России. Поэтому неудивительно, что мех в европейском портрете служил лишь дополнительным аксессуаром, при помощи которого портретист подчеркивал социальную значимость модели. В самой России мех впервые появился в портретах на тех же основаниях — первые примеры русской живописи, парсуны рубежа XVII-XVIII веков, обычно изображают государей в одежде, отороченной темным мехом. Просвещенные представители российской знати не прочь были украсить свои портреты и горностаем. Это не возбранялось: символом императорской власти горностаевая мантия стала лишь в 1724 году при коронации Екатерины I. С тех пор и вплоть до середины XIX века горностаевый мех присутствовал только в изображениях коронованных особ. И лишь в 1842 году впервые в русской живописи появился, так сказать, независимо от монархической темы — в знаменитом брюлловском портрете графини Самойловой, удаляющейся с бала. После этого отделка одежды горностаем стремительно вошла в женскую моду.
Примерно с середины XVIII века, вслед за Европой, мелкие меховые детали одежды становятся общим местом в русской моде и русском портрете. Крошечные горжетки и узкие выпушки украшают нежных девушек, манжеты и воротники пристойной ширины изображаются в портретах придворных дам и государыни. Однако в отличие от бедной Европы, дорожившей даже кошачьими и кротовыми шкурками, русские заказчики могли позволить себе большее разнообразие. Русские художники, и еще в большей степени иностранные мастера, активно осваивавшие русский рынок, быстро почувствовали, что мех в портрете может нести не только символическую, но и смысловую нагрузку, служить созданию образа. Мягкий, уютный, матово-серый беличий мех хорош в камерном портрете, придавая ему теплоту и интимность. Напротив, крупные детали из дорогого, тяжелого, темного меха, даже если они украшают домашний халат, сделают портрет парадным а образ модели — по-римски величавым, даже если оная модель — пустой мальчишка или плешивый беззубый старец. Возможно, поэтому в России меха стали наиболее активно использоваться не в женских, а в мужских портретах — у женщин и без того богатый выбор украшений.
Известна забавная история с портретом Державина. Началось все с того, что в 1800 году в Иркутске был поставлен памятник купцу и мореплавателю Григорию Шелехову. На памятнике была высечена эпитафия, специально сочиненная Державиным. Тронутый державинской поэзией, некий сибирский меценат, богатейший иркутский купец Сибиряков, послал Гавриле Романовичу в Петербург роскошную соболью шубу и шапку. Подарок был так высоко оценен поэтом, что у него тут же возникло желание быть запечатленным в дорогих мехах. В качестве портретиста Державин выбрал знаменитого в начале позапрошлого столетия итальянского живописца Сальваторе Тончи, незадолго перед тем приехавшего в Россию и стяжавшего шумный успех у петербургской знати. Державин задал поэту программу будущего портрета в знаменитой оде "Тончию": ...Ты лучше напиши / Меня в натуре самой грубой: / В жестокий мраз с огнем души / В косматой шапке, скутав шубой...
Точно следуя указаниям заказчика, Тончи создал невиданное доселе произведение. Видимо, успех "Аполлона в мехах" был столь громким, что вдохновил на повторение подобного мотива не только самого художника, использовавшего его позднее в портрете Демидова, но и многих других иностранных портретистов, приезжавших в Россию. Четверть века спустя точно из тех же соображений англичанин Джордж Доу, создатель знаменитой Галереи героев 1812 года в Зимнем дворце, при работе над посмертным портретом Кутузова нарядил его в роскошную шинель на меху, гораздо более соответствовавшую имиджу великого полководца, нежели кургузый александровский мундир, комично обтягивавший его обрюзгшую фигуру. Романтик Доу очень хорошо чувствовал художественные возможности меха, поэтому другую свою модель, героя Бородина и покорителя Кавказа А. П. Ермолова, он одел в лохматую бурку, придавшую образу генерала оттенок неудержимой варварской мощи.
Мех оказался для портретистов неоценимым материалом: женским образам он сообщал женственность, мужчинам же придавал небывалую мужественность. Дополнительным художественным средством служил также традиционный способ изготовления меховых изделий. Дело в том, что в России вплоть до начала XX века они шились "мехом внутрь", то есть обязательно покрывались сверху — до конца XVII века парчой и аксамитом, затем шелком, бархатом или сукном. Так было практичнее, теплее, да часто и красивее. Мехом наружу шубы выворачивали только ряженые, а непокрытый, так называемый нагольный, тулуп носили самые бедные. Овчина вообще мехом до конца XIX века не считалась, за исключением мерлушки, которая использовалась на гусарские выпушки. Это и неудивительно, так как разнообразие мехов в старой России не имело аналога в мире. Самым ценным мехом считались "бобры" — под этим названием фигурировал камчатский калан, или морская выдра, чей уникальный по красоте и долговечности мех, черно-бурый с серебристой проседью, стал причиной почти полного уничтожения этого зверя к концу XIX века. "Шинели на бобрах", украшавшие николаевских генералов в жизни и на портретах, подбиты именно этим мехом. Несколько дешевле ценились речные бобры. Широко использовались мех соболя, куницы, рыжей и чернобурой лисы, енота, росомахи, рыси, белки, хорька (мех волка и медведя шел лишь на санные "полости" — специальные фартуки, которыми укрывали седока). Все это богатство и разнообразие получило отражение в русской жанровой и исторической живописи. Первенство здесь принадлежит, несомненно, Василию Сурикову, изображавшему меха почти во всех своих картинах. Нагольный тулуп сосланного в Березов Меншикова красноречивее любых других подробностей свидетельствует о жизненной катастрофе, приключившейся с героем, а крытая пронзительно-синим бархатом шуба его дочери, изображенная на первом плане, последнее свидетельство былого богатства, звучит как траурная фанфара. Однако и менее знаменитые художники с успехом использовали язык меха. В известной картине И. М. Прянишникова "Шутники. Гостиный двор в Москве" разнообразные меховые воротники служат прямо-таки ключом к раскрытию характеров персонажей. Для современников художника дорогая бобровая шинель сидящего спиной человека на первом плане или куний салоп женщины у правого края картины, так же как и остальные меха — чернобурки, мерлушки и зайцы (а также отсутствие оных), были азбукой, позволявшей уловить фабулу сюжета.
Этот язык меха, используемый русскими живописцами, часто даже не замечался зрителем, однако требовал скрупулезной точности в использовании. Ну скажите, например, не глядя, каким мехом отделан костюм "Неизвестной" Крамского? Отделан он чернобуркой, но мех написан так точно и деликатно, что не лезет в глаза и вместе с тем добавляет образу той холодной остроты, что неизменно интригует зрителя. Лучшим портретом Шаляпина, без сомнения, является кустодиевский, где Федор Иванович предстает этаким барином. Удачно найденный антураж — богатая шуба и соболья шапка — позволил художнику наиболее точно раскрыть характер модели, что называется, поймать его собственный, а не наигранный образ.
ВАРВАРА РАКИНА