спектакль балет
Балет Парижской оперы открыл свой 341-й сезон. Как и в Большом театре, на открытии в Opera Bastille давали "Лебединое озеро" — главный классический балет репертуара. На первом спектакле сезона побывала ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА.Открытие сезона в Большом было подчеркнуто демократичным. "Лебединое озеро" в постановке Юрия Григоровича могли увидеть все желающие — балет транслировали по TV. Открытие сезона в Парижской опере — акция элитарная, несмотря на гигантские размеры зала Opera Bastille. Никаких трансляций — три минуты в вечерних новостях. Билеты заказывают загодя, партерная публика является в смокингах и платьях с декольте, шампанское льется рекой (впрочем, так же энергично поглощаются плебейские сэндвичи), среди зрителей распространяют анкеты с просьбой отметить недостатки и достоинства работы администрации театра, а также оценить стоимость билетов: не слишком ли дорогое удовольствие этот самый балет.
Но выбор спектакля для открытия сезона в Москве и Париже оказался идентичен. Причем оба "Лебединых" идут в редакции хореографов, наиболее почитаемых в каждой из стран: у нас — в постановке Юрия Григоровича, у них — Рудольфа Нуреева. Странно, конечно, обсуждать постановки многолетней давности (наш классик в позапрошлом сезоне в сущности повторил свою редакцию 1969 года; парижская версия Нуреева, датированная 1984 годом, с тех пор возобновляется в репертуаре Opera с завидной периодичностью). Но что делать, если артистам приходится танцевать (а критикам — смотреть) именно то, что поставлено.
Редакция Рудольфа Нуреева (парижане именуют ее постановкой) основывается на воспоминаниях артиста о работе в родном Кировском театре. В первый раз беглый танцовщик поставил "Лебединое" в Вене в 1964 году — через три года после прыжка через барьер парижского аэропорта. Видео тогда не было, железный занавес перекрывал любые сношения с отечеством, и новоиспеченному хореографу пришлось обратиться к собственной памяти. За три года работы в Кировском он, конечно, отлично выучил премьерские партии, главные мизансцены, "лебединый" акт (в основном) и предшествующий па-де-де "Испанский танец". Все остальное пришлось придумывать "из головы". Каша получилась классическая.
Спустя 20 лет в Париже он попытался пересмотреть венский опыт: дал потанцевать в обнимку друзьям принца под "Полонез" первого акта, подарил Зигфриду вариацию на озере среди лебедей, разрешил Ротбарту снять крылатый плащ и повиртуозничать на королевском балу. Но главное изменение — концептуальное. Таинственный Злой Гений на самом деле оказывается наставником принца и, так сказать, отравляет чистую душу подопечного еще в стенах родного дворца.
Уж не знаю, как это выглядело, когда Зигфрида танцевал сам постановщик, но в исполнении "этуали" Хосе Мартинеса (Jose Martinez) — признанного красавца и виртуоза, вдруг оказавшегося здесь деревянным, неуверенным школяром с заученными жестами и заторможенными реакциями — принц кажется сущей марионеткой в лапах властного наставника (Кадер Беларби, Kader Belarbi). Из сценического действия явствует, что воспитатель имел на принца свои виды (красноречивы и мизансцены, по которым Зигфрид шагу ступить не может без одобрения опекуна, и их совместные танцы, и наглое поведение наставника). Когда же царствующая мамаша неожиданно для обоих настаивает на женитьбе своего отпрыска, злодей решает лучше погубить воспитанника, чем отдать его какой-то бабе. И отправляет безвольного малого на роковое озеро, где и подставляет ему заблаговременно похищенную Одетту.
Одетта в исполнении "этуали" Агнес Летестю (Agnes Letestu) — та еще штучка. Холодная красавица с отрицательным обаянием получила эту роль в 1997-м — похоже, в результате кадрового кризиса, переживаемого сейчас Парижской оперой: блистательные звезды женского пола хором ушли на пенсию, а балерин с ярким лирическим дарованием среди молодежи пока не обнаруживается. Агнес Летестю со своим маленьким прыжком, точным вращением, хорошим апломбом и жестковатыми ногами с легким дефектом голени (отчего ее графичные арабески кажутся более человечными) работает безупречно. Но страдания Одетты приходится играть балерине, к страданиям вовсе не склонной. В знаменитом адажио получается забавный эффект: расчетливая француженка, одетая в перья, на пальцах рассказывает принцу, что для ее спасения надобно на ней жениться. Принц готов на все и порывается ее обнять. Дама жестко отводит его руки, настаивая на соблюдении формальностей. При том, что рядом постоянно маячит Злой Гений, Одетта кажется вылитой Одиллией — только в белой пачке.
И вообще, в царстве Злого Гения — полный порядок. Знаменитый своей выучкой кордебалет Opera и впрямь действует как одно тело: ракурсы выверены до миллиметра; раз — все легли, два — встали, три — всплеск рук, четыре — поворот головы. Даже дыхание отшлифовано, как у солдат парадной роты. Жесткая дисциплина лишает французских "лебедей" столь ценимой русскими теплоты, зато придает "лебединым" сценам геометрическую красоту бессюжетного балета позднейших времен. Вся "клюква" перенесена в "дворцовый" акт. Пляски венгров, поляков, испанцев, пылко исполненные дотошными французами, способны вызвать лишь гомерический хохот: уроками характерного танца ученик Нуреев когда-то явно пренебрегал.
И лишь неожиданно гармоничный четвертый акт способен примирить с постановкой. Многое можно простить за прекрасное адажио Зигфрида и Одетты, поставленное удивительно строго и беспафосно. В 1964-м юный и влюбленный Нуреев придумал его для 45-летней Марго Фонтейн. Балерина уже не могла позволить себе особой виртуозности, и хореографу пришлось обуздать свою привычку ставить по движению на каждую ноту.
Парижская публика приветствовала спектакль с восторгом: Noureev во Франции — незыблемый авторитет по части русской классики. Зрителям не показалась странной ни сценография Эзио Фрижерио (Ezio Frigerio), изобразившего вместо дворца суровый интерьер готического храма. Ни режущий глаз конфликт аскетичных декораций с "богатыми" костюмами Франки Скарсиапино (Franca Squarciapino), нарядившей все народы в расшитые камнями русские кокошники и сарафаны и польские мундиры и конфедератки.
В сущности, и наше унылое, и парижское занятное "Лебединые озера" друг друга стоят — по части невнятности концепций и сомнительного достоинства оригинальных хореографических находок обоих авторов. Оба спектакля имеют смысл лишь как незыблемые эмблемы классического балета; эстетическая ценность обоих — в относительной сохранности "белого" акта и немногих фрагментов, уцелевших с позапрошлого века, а польза — в поддержании формы труппы и заполнении кассы. Отличие — в несопоставимом качестве исполнения. А также в том, что наши зрители, вынужденные смотреть этот балет каждый раз, когда государство что-то празднует, кого-то поминает или совершает очередной революционный револьтадт, лебедями уже объелись.