Многие еще помнят универсальную формулу интересов провинциального гостя советской столицы: "гум-цум-детский мир-мавзолей". Это была честная, лишенная пропагандистского лицемерия формула, и поэтому усыпальница-аттракцион стояла в ней последней, а первым — ГУМ. ГУМ...
С его очередями за всем;с ликующим кличем южной охотницы за дефицитом "в мехах шубы дают!" и гонкой ее соперниц в кожаных пальто и домашних тапках, в которых они исхаживали всю Москву, в секцию мехов;
с символом всех очередей — длинным хвостом, упиравшимся в пустое место, на которое вот-вот должна вернуться тетка с ящиком мороженого;
с тайным входом со стороны Красной площади в легендарную "двухсотую секцию", в которой серьезные и допущенные товарищи отоваривались заветными финскими костюмами и австрийскими сапогами по смешным госценам;
с советской убогостью прилавков, казавшейся приезжим сказочным, почти заграничным выбором;
с гастрономом в первой линии первого этажа, в котором были хорошие молочные продукты и почти всегда — микояновские котлеты по двенадцать копеек в кулинарии...
Но мало кто уже помнит, что и такой ГУМ был не всегда.
Многие годы после войны Государственный универсальный магазин был вообще закрыт. Сумрачный, с проваленной стеклянной крышей, он, вероятно, был приятнее в таком виде жившему напротив лучшему другу всех советских покупателей, поэтому ГУМ, пострадавший от бомбардировок, долго не восстанавливали. Нечего было праздному, да еще и алчущему, как положено советскому покупателю, народу толпиться под боком у вождя. Открытие ГУМа совпало — это не кажется случайным — с началом первой оттепели в стране.
И он стал символом нищего социалистического изобилия. В нем можно было случайно налететь и оказаться первым в очереди за казавшимся верхом изысканности гэдээровским костюмом из колючей грубой шерсти или за негнущимися, зато модными чехословацкими туфлями "Цебо". В нем работало ателье, и если платье было "из гумовского ателье" — то это было платье! В нем было бесконечное количество секций, полупустых, но иногда, при большом везении, в них можно было купить что-то нужное, чего не купить было ни в каком другом магазине страны. Наконец, в центре ГУМа всегда был фонтан, возле которого внутригумовская трансляция настойчиво рекомендовала встречаться всем, потерявшим друг друга в той, уже почти забытой теперь жизни.
Потом грянула новая — и окончательная — оттепель, почти столетний бред растаял, и ГУМ как бы снова открылся, и постепенно стал тем, чем он есть теперь,— шикарным по любым международным меркам department store, или, если угодно по-французски, grand magasine.
ГУМ оказался прекрасным зеркалом русской демократии, он увядал в ее полном отсутствии и расцветал при малейшем потеплении. Вслед за свободой слова и собраний пришла не самая последняя из свобод — свобода покупок, и ГУМ, многих ему и нам лет расцвета, стал ее бастионом.
...Когда-то, в невероятные уже годы, когда и в голову никому не могло прийти расположиться с кофе прямо напротив Мавзолея — как сегодня в кафе Bosco, было в ГУМе мало кому известное место с видом на Кремль, где можно было выпить даже рюмку. Это был микроскопический кабинет редактора гумовской многотиражки ("За культурную торговлю" — или что-то в этом роде) на последнем, служебном этаже здания. Сидя там с купленными в гастрономе на первом этаже выпивкой и закуской, беседовали друзья хозяина кабинета о жизни, и один, глядя на очередь в Мавзолей, рискованно пошутил: "Интересно, куда раньше очередь кончится — туда или в женское белье на втором этаже?" Шутка оказалась пророческой: очереди кончились почти одновременно.
АЛЕКСАНДР КАБАКОВ