В петербургской галерее "Борей" открылась выставка живописи Владлена Гаврильчика, патриарха питерского андерграунда и просто легендарной личности. Рассказывает МИХАИЛ Ъ-ТРОФИМЕНКОВ.
73-летний Владлен Гаврильчик вполне заслужил данное ему авторами каталога определение: "матерый, былинный участник художественной жизни". Лейтенант-пограничник, попавший под хрущевское сокращение армии, шкипер грунтоотвозной шаланды на Финском заливе, художник-самоучка и одиночка, который ухитрился быть изгнанным "за формалистические кривляния" даже из изостудии ДК пищевой промышленности, он прославился псевдонаивными, ерническими или лирическими, стихами, объединенными затем в сборник с красноречивым названием "Бляха-муха, изделие духа". Представляете: на каких-нибудь мемориальных бдениях в Музее-квартире Пушкина после Окуджавы и Кушнера встает статный, бесхитростный капитан с окладистой бородой и просит разрешения почитать от всего сердца про "солнце русской поэзии". И читает такое, что озверевшие пушкинисты гонятся за ним от Невского до Петроградской стороны.Как художник, Владлен Гаврильчик проходил по разряду "городского примитивизма". В определенном смысле он действительно протомитек, хранитель ленинградской урбанистической традиции 1920-1930-х годов. Зачастую его жанр — городской романс, наколка, полублатняк окраин, повседневный абсурдизм, как в картине с бабусей, конвоирующей внучка, повесив на шею игрушечный автомат. Или махновский лубок, как в портретах фантастических атаманов Рыла, Суки и, извините, Сраки. Его Нева и Финский залив — промасленные, ржавые, прокопченные и вместе с тем обжитые, уютные, опровергающие официальную трескотню о героическом труде пафосом простой ежедневной работы.
Но живопись господина Гаврильчика урбанистическими нотами не исчерпывается. Он шкатулочка с сюрпризом, внутри которой прячутся сразу несколько Гаврильчиков. Самый интригующий из них, даже пугающий — условно говоря, "советский" Гаврильчик. "Портрет отца" (1975), погибшего на Курской дуге пограничника, набычившегося, лобастого политрука с профессионально прожигающим зрителя взором, напоминает и о кустарной иконописи, и о корявой, диковатой, но мощной поэтике первых пятилеток. Никакого неоакадемизма Тимура Новикова еще и в проекте не существовало, а господин Гаврильчик уже пластал по холсту и физкультурников в полете, и бравых морячков. Без соц-артистских подколок, все с тем же суровым видом бывалого шкипера, не требуя впоследствии никаких заслуженных дивидендов за свое первенство.
Еще один господин Гаврильчик — метафизик. Но метафизичность его натюрмортов — не в дематериализации предметов, как у Моранди, а, наоборот, в их повышенной, почти фотореалистической вещности. Сочетания предметов — самые дикие. Какие-то перчатки, треснувшие колбы, затрепанные карточные колоды, ножи-вилки, клубки веревки, невесть как затесавшееся среди них спелое яблоко. Словно и не натюрморты это вовсе, а сценки из некой пьесы, разыгрываемой вещами, собравшимися вдали от людей по своим секретным делам. Такая же вещь в себе и сам Владлен Гаврильчик, прячущийся под маской игровой наивности и невозмутимо подписывающий одну из своих картин: "Автопортрет неизвестного художника".