Россию в конкурсе 59-го Венецианского кинофестиваля представляет фильм "Дом дураков". С его режиссером АНДРЕЕМ КОНЧАЛОВСКИМ предался ностальгии обозреватель "Коммерсанта" АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ.
— Как возникла идея снять именно такую картину? Мотивы были гражданские, политические или сугубо личные?— В 1995-м я увидел по телевизору репортаж из Ингушетии. О психбольнице, откуда перед тем, как вошли чеченцы, разбежался весь персонал и больные оказались предоставлены самим себе, организовали нечто вроде своей республики. Я послал туда небольшую группу с видеокамерой, потом появился сценарий, я даже предлагал его другим режиссерам, но фильм так и не был тогда поставлен. Я вернулся к нему, уже когда началась вторая чеченская война. Переписал сценарий после общения с чеченцами, с Анной Политковской и со знакомым офицером ФСБ. Пока снимал это кино, многому научился. Увидел, какие люди воюют с нашей стороны, какие чеченцы. Гражданская позиция стала результатом этого процесса: то есть сначала я решил снять фильм, а потом возникла позиция.
— Как возник в картине Брайан Адамс? В первом варианте сценария героиня из психушки бредила, кажется, Хулио Иглесиасом...
— Адамс или Иглесиас — мне был нужен человек с того света. Не с этого, а совсем с того. Стинг почти что согласился сниматься, потом появился Адамс. Нельзя было взять того, с кем есть хоть какая-то совместимость. Например, Гребенщикова — он далеко, но не высоко. Нужен был почти Элвис Пресли.
— Искали ли вы в картине новую форму?
— Хочет или не хочет художник, но все равно яблоко будет падать на землю. Если только он не начнет жить в космосе, но там даже времени не существует. Конечно, нарушение законов всегда интересно, но поскольку кино — искусство, развивающееся во времени и в масштабе человеческой жизни, в нем есть прошлое, настоящее и будущее, есть начало, середина и конец. То есть история. Часто попытки разрушить историю шли от неумения. Когда мы писали с Тарковским и "Иваново детство", и "Рублева", мы не могли сделать историю емкой и доступной, поэтому возникала дедраматизация. Некоторые делают это сознательно, стремясь достичь свежести: "новый роман" и тому подобное. И слава богу, что есть люди, которые хотят этого. Человечество будет всю жизнь бороться с тем, что яблоко падает на землю. Но победить это нельзя.
— Давайте вернемся к непосредственному поводу нашего разговора. Вы ведь не первый раз в Венеции?
— И даже не второй. В 1962 году я получил там гран-при за свою курсовую работу "Мальчик и голубь". Ужасно слащавую, не менее слащавую, чем "Каток и скрипка" Тарковского. Писали мы их одновременно под впечатлением от фильма Альбера Ламориса "Красный шар", но только для себя Андрей старался, а для другого писать вообще не мог. Тогда же он получил в Венеции "Золотого льва" за "Иваново детство". Вот тогда-то я первый раз попал в Венецию и понял, где должен жить. Все сияло, иллюминировало — мосты, каналы, в Москве так было только 7 ноября и 1 мая, и я спросил, какой сегодня праздник. Мне сказали: здесь всегда так. С 62-го года я мечтал жить в Европе.
— У меня подобные воспоминания связаны с Венецией 1986 года. Тоже была первая поездка и тоже культурный шок. А в конкурсе тогда показывали фильм "отщепенца" Кончаловского "Любовники Марии". Советскую делегацию предупредили, что этот фильм ни за что нельзя смотреть, но мы с молодым тогда режиссером Сергеем Бодровым сбежали с официального ужина и посмотрели, после чего случился разбор полетов. А в жюри фестиваля был Евгений Евтушенко. История повторяется: в этот раз опять в жюри Евтушенко, в конкурсе — фильм Кончаловского и... Сергея Бодрова-старшего. Так что в Венеции можно устроить вечер воспоминаний.
— Все-таки мне больше запомнился первый фестиваль. Тогда, в 62-м, в Венеции я первый раз поссорился с Тарковским. Он не дал мне бабочку, которую я ему дал еще в Москве, не зная, что сам поеду. Он эту бабочку надел, а меня в фестивальный дворец не пустили. Хочу сделать картину "Фестиваль" — о том, как режиссер едет на фестиваль и вспоминает отношения со своим другом. Там мы, потея, отплясывали твист в замшевых ботинках на каучуке, а это было очень непросто. Twist again...— это я запомнил навсегда. Или еще воспоминание первого фестиваля. Я тогда не был в официальной делегации и жил где-то на отшибе, но тусовался с Тарковским на Лидо. Однажды я страшно напился, а Тарковский куда-то пропал, и я никак не мог найти его номер. Потом, кажется, нашел уже в три утра, постучал, никто не ответил, и я пошел спать на пляж в шезлонге. Просыпаюсь в шесть, туман — как "Смерть в Венеции", меня бьет дикий колотун, чудовищный перепой после белого вина, и есть страшно хочется. Иду я по коридору "Эксцельсиора", и вдруг у одного номера стоит каталочка с остатками еды. Там был отличный кофе, хлеб с маслом, я взял эту каталочку, откатил, сел на кучу грязного белья и с аппетитом позавтракал.