 | ||
Вертолетов мы ждали как спасения. Пока шла война, ни о каком наземном передвижении не было и речи. Нас, как маленьких детей, запугивали злобными чеченцами, ждущими нас с заточенными ножами, и артобстрелами, под которые попадали случайные путники. Про артобстрелы, кстати, правда: помню, как вернулись на базу в Моздок телевизионщики — измученные, перепуганные. Машину, на которой они пытались пересечь линию фронта, обстреляли сразу с двух сторон, и они чудом выползли на безопасную территорию. Поэтому вертолет казался самым надежным средством передвижения. Даже после того, как у Ми-8 с генералом Казанцевым на борту обледенели винты и он чуть не рухнул на землю. Даже после того, как под Ведено по нашей "восьмерке" открыли огонь с земли (мы с перепугу бросились на пол, а летчики потом смеялись: "На полу вас быстрее достали бы, чем у стенок"). И даже после того, как я увидела первый упавший борт, тоже Ми-8. Из него, завалившегося на левый бок, вытаскивали придавленных штурмана и пилота, живых, но израненных. И все-таки эти машины оставались единственным средством доступа к информации, к горячим новостям.
БУКВВ 2000 году в Комсомольское, которое стало известно на всю страну из-за ожесточенных боев федералов с отрядом Руслана Гелаева, мы летели большой группой — 14 человек. Это была первая группа, и мы не верили, что военные допустят нас к самому важному событию той зимы. Так и вышло: начальник пресс-центра полковник Алехин еще у вагонов, где жили журналисты, "отсек балласт" — газетчиков и сотрудников информагентств, напомнив нам еще раз о приоритете электронных СМИ. Все же мне удалось вместе с телевизионщиками попасть на взлетку. Я уже собиралась влезать в Ми-8, когда полковник Алехин остановил меня, взяв за рукав куртки. "Ты не летишь",— услышала я приговор. "Почему?" — "У меня примета плохая, я баб с собой не беру".
На следующий день я и еще один газетчик выбрались на взлетную полосу. Мы сидели на поле и слушали, не летит ли кто в Комсомольское. На поле всегда собиралось много военных, которые ждали тот или иной борт. Когда садился очередной Ми-8, дежурный по посадке или попросту перронщик выкрикивал: "Кто на Урус-Мартан? Подходи! Комсомольское есть?" Нужно было подойти к перронщику и отдать полетный лист, заверенный печатью. Всего этого у нас, понятно, не было. И мы просто пошли по полю к "восьмерке" уговаривать летчиков. Они долго отказывались. "Если и вы нас не возьмете, мы сядем в первую машину и поедем туда сами",— сказала я. И штурман Женя нас пожалел. "Лезьте в кабину и не высовывайтесь,— сказал он.— Одно условие — в Комсомольском от нас не убегать!" Та первая вылазка в Комсомольское оказалась очень полезной: на обратном пути мы поговорили с ранеными бойцами, штурмовавшими село. Они первыми рассказали про "черного ангела" Гелаева и про мясорубку, в которой оказались. Штурман Женя еще два раза помогал нам с вылетом. Один раз даже усадил нас в генеральский борт до Калиновской. Конечно, он нарушал правила. Он рисковал не только собой, но и нами. Но штурману Жене я благодарна больше, чем всем офицерам пресс-службы, обязанным помогать нам собирать информацию.
БУКВВпрочем, во время войны штурман Женя был исключением. Вертолетов было много. И летали они почти правильно. Один человек мог стать неразрешимой проблемой: командир экипажа отказывается брать лишнего, а командир взвода не может оставить своего бойца. Однажды я слышала, как пожилой полковник орал на пилота Ми-8: "Ты кто такой, чтобы тут распоряжаться! У меня элитное подразделение, а что я командующему скажу, если ты моих парней отказываешься везти?" Летчик отвечал, что вертолет перегружен топливом и спецгрузом для санчасти. "По х... мне твой груз, топливо сливай,— бушевал полковник.— Ты работать вообще хочешь?" Летчик краснел от гнева и спешил на КПП решать возникшую проблему.
Потом сказали, что война кончилась. И перелет из пункта А в пункт Б стал большой проблемой. Солдаты сутками сидели на летном поле. В горы борты не вылетали неделями. И оттуда, разумеется, тоже. Самый оживленный рейс был Моздок--Ханкала. Один Ми-26 (он же "корова") в сутки выходил железно. Но уместить он мог раза в два меньше, чем было желающих на поле. Поэтому перелеты с перегрузками стали почти нормой. Командир поворчит-поворчит, а все равно берет не восемьдесят, а сто двадцать. Не оставлять же солдат ночевать под открытым небом.
Нам все-таки везло. Нам шли навстречу перронщики, летчики и даже улетающие полковники, которые просили командира экипажа взять нас, "малогабаритных", в порядке исключения. Самое долгое ожидание на моздокском поле у меня заняло трое суток. Сначала нелетная погода, а потом два дня подряд одни Ми-8, в которые умещаются не больше 18 человек. На поле к тому времени вылета ждали человек двести. Сидели прямо на земле, потому что кроме земли там ничего нет. И если дождь, спрятаться негде. И на севшую на поле "корову" все посмотрели с умилением и надеждой. Переговорив с перронщиком, командир отправился на КПП, а мы бросились к нему с криками: "Возьмите нас, пожалуйста, в Грозный, мы уже три дня сидим!" Капитан улыбнулся: "Всех возьму, не бойтесь, куда же вас девать". Полетные листы мы к тому времени раздобыли — спасибо знакомым из летной части. Этот капитан и правда тогда взял всех, кто был на поле. "Корову" забили до отказа. И никто тогда не осудил бы командира, взявшего людей почти вдвое больше нормы. Просто это был первый человек за трое дождливых суток, пожалевший нас всех.