Главным событием этого года в архитектуре стало появление в России иностранцев. Они хлынули сюда потоком, но этот поток не оставил следов. И само их пришествие, и его безрезультатность ясно проявляют главную особенность русской архитектурной ситуации. А именно — ее совершеннейшую муть. Комментирует АННА Ъ-ГАРДНЕР.
Они уже здесьВсе началось с Ренцо Пьяно (Renzo Piano). Великий итальянец, едва ли не самый изысканный архитектор сегодняшней Европы, лауреат Притцкеровской премии, приехал в Москву в январе почти тайком, быстро осмотрел площадку строящегося Сити, уехал и вернуться не обещал. Через месяц, 8 февраля 2002 года, приехал другой Притцкеровский лауреат — Рем Колхас (Rem Koolhaas). Он собрался перестроить Генштаб в Петербурге под фонд "Эрмитаж-Гуггенхайм", прочел лекцию, уехал и пока не вернулся. Еще через месяц, 15 марта, приехал Эрик Мосс (Eric Moss), у которого есть 45 международных наград по архитектуре, разве что Притцкера еще нет. Он подготовил проект реконструкции Мариинки, но тоже не задержался и с тех пор переделывает проект по e-mail. Карим Рашид (Karim Rashid), великий американский дизайнер, не смог даже прождать месяца; он прибыл уже 3 апреля. Отсудил фестиваль "Под крышей дома", заболел, улетел, вернется в сентябре на презентацию журнала AD. Строго по расписанию, опять же 15 числа, но мая, приехали два образцовых швейцарца, лауреаты Притцкеровской премии Жак Херцог и Пьер де Мерон (Jacques Herzog, Pierre de Meron). Они пробыли 24 часа и больше не появлялись. Их поспешный отъезд понятен: 21 мая уже вне всякой очередности приехал, наверное, самый известный дизайнер современности, уже даже не дизайнер, а поп-звезда Филипп Старк (Filippe Stark). Три публичные лекции, два приема, открытие выставки, обещание сделать проект для России — и адье.
Никогда co времен русского конструктивизма иностранные звезды первой величины не посещали нас с такой фантастической частотой, едва ли не толкаясь по календарю за право осчастливить нас встречей. Самое удивительное в том, что ответить на вопрос, чего им здесь надо, никто из них не мог. На вопросы Ъ они отвечали так. Ренцо Пьяно: "Я мечтал что-нибудь построить в Москве, но мечтал на расстоянии" (дескать, дождались). Рем Колхас: "Раньше у меня не было планов завоевать Россию. Теперь есть" (типа: так жизнь сложилась). Карим Рашид: "Всегда мечтал увидеть страну конструктивизма" (хорошо, что не родину Чайковского). Херцог и де Мерон: "Мы не уверены в перспективах нашей работы здесь. Хотелось посмотреть" (типа: просто мимо проходили). Филипп Старк: "Я думал, у вас бандитская страна, всем правит мафия. Оказалось, нет" (ребята, вы мне подходите). Вот и попробуй пойми, что их всех поднимало с насиженных мест, заставляло менять графики и лететь в Россию.
Долой звезды
Два события, совершенно внешне не связанные, определяют конфигурацию архитектурной жизни на Западе в отчетный период. Одно из них — взрывы 11 сентября. Второе — присуждение Притцкеровской премии 2002 года австралийцу Глену Меркатту (Glen Mercutt).Незадолго до событий 11 сентября Рем Колхас представил проект очередного небоскреба в Манхэттене. Это такая скала органических форм, слегка обтекшая, отчасти взорванная, иссверленная дырами разных форм, как будто по ней долго палили из пушек. Дырки были окнами и входами. Как объяснил сам Колхас, "это здание в афганском стиле". Стоило ему представить этот проект, как здание в афганском стиле в центре Манхэттена появилось без всякой помощи архитекторов. Оно похоронило под собой не только этот проект, но и целое направление в архитектуре. Архитектуру звезд.
Вплоть до 11 сентября в моде была "архитектура взрыва". Здание должно было стать арт-жестом, взрывающим городскую среду невиданным абрисом, материалами, образом, технологиями. На этом сделали себе имена все звезды современной архитектуры — Фрэнк Гери (Frank Gehry) с его Гуггенхаймом в Бильбао, Даниэль Либескинд (Daniel Libeskind) с его Музеем холокоста, сэр Норман Фостер (Norman Foster) с Рейхстагом. Страны соревновались между собой в эксцентричности и экзотичности масштабнейших проектов.
Не совсем понятно, долго ли продлится перерыв, но от 11 сентября и до сего момента он длится. Ни одного крупного звездного проекта с тех пор не появилось. Люди больше не хотят взрывов, они хотят тишины и спокойствия. А может быть, дело и не в 11 сентября. Может быть, просто поменялось время. На место поэтики одинокого героя пришли новая социальность и политкорректная сдержанность. Присуждение Притцкера Глену Меркатту поставило точку в истории звезд. Никто не знал этого архитектора до того, как ему присудили Притцкера, и, наверное, даже эта премия не заставит людей выучить его постройки. Австралия вообще не заражена звездной болезнью, а тут еще прямо-таки подчеркнутый аскетизм. Он строит частные односемейные дома для австралийцев то ли скромного достатка, то ли тех, которые желают, чтобы про них так думали. И у него отлично получается, его продукция просто неотличима ни от одноэтажной Америки, ни от одноэтажной Европы. Простой дом простого человека. Звезд временно просят не беспокоится, шедевров пока не надо.
Кто тут звезда
В России архитекторы вполне подходят для правил новой политкорректной игры. У них это даже не от подражания Западу, это нутряная политкорректность. Мы так долго вытравливали из нашей архитектуры культ авторства, что большинство себя воспринимают не архитекторами с художественной идеей, а проектировщиками, выполняющими волю начальства. По крайней мере, так происходит с любым крупным объектом, где трудятся безымянные сотрудники проектных институтов.В нынешнем сезоне этот тип поведения стал совсем уж доминирующим. Вручение национальной премии по архитектуре "Дедал" превратилось в пародию на саму себя, так что и получать ее было как-то неловко: видимо, чтобы как-то скрасить впечатление, "Дедалами" сделали так много народу, в основном чиновного, что разглядеть среди них звезду невозможно в принципе. На выставке "Арх-Москва", где обычно определяются неформальные лидеры архитектуры, победил Александр Бродский, архитектор по образованию, но художник по духу, не со зданием, а с инсталляцией — словно специально для того, чтобы продемонстрировать, что ничего интересного в нашей архитектуре нет. Главным событием фестиваля "Под крышей дома" стал приезд Карима Рашида, о победителе Михаиле Филиппове все забыли, потому что он и так побеждает каждый год. Словом, вся архитектурная жизнь в течение года словно специально была устроена по принципу "пустынны плоские поля — // В России самая земля // Считает высоту за дерзость".
Но эта посконная политкорректность распространяется только на архитекторов. Заказчикам нашим, напротив того, свойственно какое-то ренессансное представление о зодчестве, понимание архитектуры как особого вида монументальной похвальбы. Самое большое, самое богатое, самое заметное, самое величественное — иначе чего строиться? До сего года это порождало весьма оригинальную систему; в высшей степени амбициозные проекты исполнялись силами в высшей степени политкорректных архитекторов, так что звездой оказывался, собственно, заказчик. Особенно такая схема привилась в Москве у Юрия Лужкова.
Но уж очень получается плохая архитектура. То есть для наших целей она хороша, но не тогда, когда намечается какое-то международное сотрудничество. Ну не может фонд "Эрмитаж-Гуггенхайм" располагаться в здании, реконструированном силами ленинградских товарищей с большим стажем членства в союзе, не принято у них так. У них что ни здание — то шедевр, и меньше чем на Колхаса они не согласные. И Мариинский театр тоже не хочет располагаться в продукции Ленгипротеатра, коли претендует на статус одного из главных оперных театров мира. Реконструкция половины зданий к 300-летию Петербурга осуществляется при участии Всемирного банка, кредиты от него на Генштаб пробивает тот же фонд Гуггенхайма, строительство Сити в Москве невозможно без иностранных инвестиций, да и вообще у нас сейчас в государстве такая идея, что мы — нормальная европейская страна среди других европейских стран. А стало быть, надо соответствовать. То есть нашим заказчикам нужны как раз звездные проекты, которыми можно было бы похвастаться не только друг перед другом, но и перед Западом. Нам нужны звезды.
Беда, однако же, в том, что звезды, приезжающие сюда, оказываются в крайне непривычной для них ситуации, когда заказчики полагают, что звезды — они сами, а не те, кто к ним приехал. Заказчики пускают звезд по всей системе советских согласований и коллективных обсуждений, и тут уж природная политкорректность обсуждающих дает себя знать по полной. Кто из звезд поумнее, сам уезжает; у кого остались романтические иллюзии, тому приходится указывать на дверь.
Возьмем того же Эрика Мосса. Положа руку на сердце, это ведь чудо, что американская звезда сделала для России столь разработанный проект. Просто потому, что у нас никогда никому не платят таких денег за проектирование. Получив этот продукт, мы должны были его холить и лелеять. А мы послали его по кругу обсуждений — с общественностью, с охранниками памятников, с Союзом архитекторов. То есть с теми, кого власть долго била по голове, вытравливая из них всякие признаки индивидуальности, превращая их в покорных исполнителей воли мэров, министров и председателей. Просто интересно, чего ожидали от этих обсуждений?
Удивительно, но факт. В Россию за полгода приезжали семь архитектурных звезд мировой величины. Им нужна работа. Нам нужен звездный проект. И ничего не вышло. Ни один не получил ни одного заказа. Это означает: мы не знаем, кто мы такие, что нам нужно, от кого и зачем. Мы не можем ничего сделать и ни на что решиться. Главный итог сезона в том, что это стало ясно.